«Медея». По текстам Еврипида, Сенеки, Хайнера Мюллера. Театр имени Ленсовета.
Режиссер и художник Евгения Сафонова
Зрители один за другим с треском вылетали из зала, точь-в-точь как попкорн из микроволновки. Свет на миг гас, и новая парочка, срываясь с места, бежала кудато по траектории обезглавленной курицы. Смыкались створки волшебного шкафа, изрыгающего мифических героев, и тут же новые оглушенные спасались от чего-то невидимого, невыносимого, страшного. Кажется, у этих мечущихся по залу Малой сцены театра Ленсовета зрителей была своя партитура пробежек и прыжков. Что ж, сюжет «Медеи», пожалуй, последний античный сюжет, который еще способен ужасать, оттого «ужасных», кровавых, натуралистичных, зрелищных «Медей» на театре всегда достаточно. Но спектакль Евгении Сафоновой не из их числа.
Стерильное дизайнерское пространство действительно похожее на большой офисный шкаф-купе. Три створки двигаются, открывая нам то одного героя, то другого, стоящих, как скульптуры в нише. Закрываясь, створки превращаются в проекционную поверхность, на которую транслируется или море, или лица героев. Иногда все дверцы шкафа отъезжают, и мы видим белую коробку и две большие картонные головы детей Медеи. Вот, пожалуй, и все эффекты. От чего же так бежит зритель, словно преследуемый мстительными Эриниями? Возможно, его ухо мучают рычащие, клокочущие, каркающие, икающие звуки, в которые превращаются тексты Еврипида, Сенеки, Мюллера? Или изматывает композиция, где, кажется, за наивысшей точкой напряжения следует наивысшая точка напряжения и так до финала? С тех самых пор, как в студенческие годы, посмотрев видеозапись спектакля Анатолия Васильева по пьесе Хайнера Мюллера «Медея. Материал», я «заболела» сюжетом «Медеи» и все пытаюсь понять, что именно в нем так притягивает и ужасает. И на этом спектакле, очищенном как от всяких жизненных соответствий, так и от соответствий языковых (что роднит его все с той же «Медеей» Васильева), осознаю, что самое ужасное в «Медее» — то самое особое трагическое узнавание. В спектакле Евгении Сафоновой ты узнаешь — нет, не лицо и не характер, ты узнаешь весь ужас, всю ярость Медеи, узнаешь их, как свои, чувствуешь их в своем теле.
С. Никифорова (Медея). Фото Ю. Смелкиной
Первым на сцене появляется герой Романа Кочержевского, он и пролог, и хор, и дети Медеи. Кочержевский произносит классический текст, но тело его бьют конвульсии, язык не слушается, он похож на человека, перенесшего инсульт или сильную травму головного мозга. Ясон Григория Чабана и Медея Софии Никифоровой изъясняются не лучше, всех их словно объединяет какая-то обширная недавняя травма, общее кровоизлияние в мозг, коллективный паралич, поразившая разом всех афазия — всех, но более всего Медею, ее речь лишь на пару кратких моментов возвращается к привычной уху норме и вновь уходит в мышечное напряжение, вновь словно бы прорывается через препятствия из языка и лицевой мускулатуры.
Художник по костюмам Сергей Илларионов создает Медее Никифоровой облик мифического гибрида, антропоморфного существа, кажется, будто хищная черная птица стоит на маленьких черных копытах, таким незыблемым монолитом вмонтированы ее ноги в пол, когда она выпускает в нас свои парализованные проклятия. Но и на эту больную, невыносимую для уха речь ты начинаешь откликаться физически. Твои связки болят, лицо сведено, перебивки света и темноты становятся ритмом твоих мышечных сокращений. Чуть более человеческая речь Чабана, тики Кочержевского, рык Никифоровой, свистящий звук схлопывающихся створок — и заново. И эти перемены по кругу еще и еще сокращают и скручивают твои мышцы, и они вспоминают ту ярость, вспоминают паралич Медеи, Медеин рык и ее безграничную злобу. Вибрации сценические вызывают вибрации зрительские, колдунья Медея, не сойдя с места и не шелохнувшись, надевает на тебя отравленный пеплос, обрекая на долгую агонию.
Г. Чабан (Ясон), С. Никифорова (Медея). Фото Ю. Смелкиной
Однако неожиданным образом внутри истории Медеи Григорий Чабан в своеобразных интермедиях читает «Прометея» Хайнера Мюллера. Сквозь яростное камлание Медеи Ясон Чабана прорывается с рассказом о Прометее, жертве, полюбившей свою казнь, жертве, изо всех сил мешавшей герою-спасителю. Кажется, что, пока, почти не сходя с места, Медея расправляется с соперницей и умерщвляет детей, Ясон спешит нам рассказать, что так оно и должно быть. Вот только кто человеку Ясону колдунья Медея — нежеланное спасение или долгожданная кара, привычная мука, хищная птица, спастись от которой не столько невозможно, сколько не хочется?
Г. Чабан (Ясон). Фото Ю. Смелкиной
С. Никифорова (Медея), Р. Кочержевский (Хор). Фото Ю. Смелкиной
Евгения Сафонова так конструирует свои спектакли, что они неизбежно воздействуют. Казалось, что в «Братьях», поставленных по роману «Братья Карамазовы», это воздействие доведено до предела. Зрителя мучили длящейся и длящейся эпилептической судорогой, созерцание которой откликалось в теле смотрящего. В «Медее» Сафонова еще раз подходит к этому пределу. Режиссер будто бы играет в открытую, все приемы на виду: четкая геометрия сценографического решения, речевой и физический тренинг, предложенный артистам, и намеренная линейность композиции, без развития, без изменения, без перемен участи, — все равно воздействует, помимо разума и воли. Иные зрители взрываются и бегут, другие же узнают знакомую муку, знакомую ярость и боль и с удовольствием подставляют печень.
Апрель 2018 г