С первого показа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» народно-театральная молва наделила «титулом» легенды. Хотя все, кто хоть отдаленно знаком с этим девятитомным произведением английской литературы XVIII века, абсолютно точно уверены, что поставить его невозможно. Сходив, наконец, в Театр им. Ленсовета на премьеру Бориса Павловича, свидетельствую: это подлинное театральное чудо, свободный и отважный аттракцион и при этом сильное художественное высказывание на редкость одаренной театральной команды, с которой режиссер Павлович удивительно совпал своим неагрессивным, но упорным бунтарством против театральной рутины и авторитаризма и азартом освоения новых форматов. Хорошо известные театралам Александр Новиков, Наталья Шамина, Ольга Муравицкая, Роман Кочержевский, Анна Гольдфельд и приглашенный на роль и отлично вписавшийся в компанию артист ТЮЗа им. Брянцева Федор Федотов, а также художники Александр Мохов и Мария Лукка, композитор Роман Столяр, художник по свету Стас Свистунович и видеохудожник Игорь Домашкевич – оказавшись, как и все мыслящие приличные люди, на условном «плоту “Медузы”» (репетиции, начались 1 марта 2022 года) выстроили себе на сцене подобие ракеты и вырулили прямиком в космос. Именно такое ощущение от спектакля появляется буквально с первых секунд: будто изящная серо-голубая барочная конструкция, благодаря психологической эквилибристике существующих в ней артистов (что проявляется буквально во всем – в пластике, интонациях, партнерстве, владении музыкальными инструментами) взмывает вверх и парит где-то среди планет. Правда, когда приглядишься к летающим на черном заднике фигурам, обнаруживаешь, что это никакие не космические тела, а нос, глаз и другие анатомические детали. Это и есть правила игры: лицо спектакля – оно же портрет мироздания – зритель должен составить сам. И пусть никого не смущают персонажи в гриме и париках, словно с картин Ватто. Мир убийственно ироничного и точного, как обычно, Новикова в образе Тристрама Шенди – это наш мир. Точнее, это сентиментальная эпическая поэма об этом мире – такой вот занятный жанр, в котором есть все фрагменты для создания пазла человеческой жизни: рождение, семья, дом, война, любовь, смерть. И не важно, что повествование – нелинейное, тем больше шансов у каждого сидящего в зале, в его собственном свободном полете-взаимодействии с героями вычленить близкие образы, запустить свой поток ассоциаций и соорудить свой ни на чей не похожий мир.
И это ответ на вопрос, почему я пишу этот очень личный блиц, а не пытаюсь заняться объективным анализом. Потому что субъективность зрителя, его включающаяся фантазия, его паритетные (или как сказал бы режиссер Борис Павлович, горизонтальные) отношения с тем, что происходит на сцене, кажутся мне более важными в сегодняшней реальности, чем спектакль как объект. И обсуждение, инициированное зрительским клубом премии «Прорыв», в этот раз тоже получилось особенным.
Начну с того, что вообще обсуждения в Театре им. Ленсовета выделяются среди десятков других. Они – самые массовые (места всем желающим обычно не хватает, хотя пространство позволяет вместить порядка 70 человек) и отличаются самым высоким (в самом лучшем смысле) градусом разговора – такая активность и включенность, как со стороны команды спектакля, так и со стороны зрителей, в других городских стационарах – редкость. Да и сотрудники театра, вплоть до худрука Ларисы Луппиан и директора Валерия Градковского не просто присутствуют, но и участвуют. Но вот это конкретное обсуждение начинать – и мне как ведущему, да и всем собравшимся – было сложнее обычного. Общество основательно расколото, публичные высказывания наказуемы – этих двух причин достаточно, чтобы люди предпочли молчать, если не уверены в собеседнике. Тем отраднее случился (слово, не раз звучащее со сцены в «Тристраме» и определяющее ключевой смысл спектакля) результат.
Лиха беда начало, а начал отвечать на вопросы зрителей, как это обычно бывает, режиссер Борис Павлович – и сразу расположил собравшихся даже не к себе как к человеку (хотя несколько зрителей мне после написали, что непременно хотели бы еще его где-нибудь послушать), а к созиданию и рождению спектакля как к интригующему, сложноустроенному, очень личному процессу, для которого нет единых схем. После того, как была названа дата начала репетиций «Тристрама Шенди», драматургия этого процесса стала совсем очевидна. По молчанию, не по репликам даже, по глазам, едва заметным кивкам стало понятно, что тут собрались единомышленники – и вдруг полегчало, завязался, затеялся разговор и не прерывался до самого закрытия метро. Артисты и режиссер вспоминали, а публика впитывала информацию о том, как мучительно всё начиналось, очевидно, узнавая собственное состояние в те дни. Да не сильно оно с тех пор, думаю, и изменилось. «Я не играл роль режиссера-диктатора, мы просто передавали друг другу спасательный круг. Точнее, его брал тот, кто чувствовал, что у него сейчас есть силы и возможности всех поддержать», – сказал Борис, и тут же поделился курьезным обстоятельством: на первую репетицию только композитор пришел с четким пониманием того, что и как должно быть, потому что у него была написана музыка. Музыка, повторю, исполняется самими актерами вживую, и это – очевидный козырь спектакля: блок-флейта у Анны, клавиши у Ольги, гитара у Романа звучат не по-кабацки, а филармонически.
Отношения с неподъемным безразмерным специфически английским текстом – отдельная линия драматического напряжения в репетиционном процессе. Оказалось, что артист Новиков, будучи совершенно уверен в нетеатральности текста – то есть, в его нулевой «эмпатичности» – садился напротив репетирующих и включал секундомер. Если кто-то думает, что Новиков хоть в чем-то похож на доброго парня майора Курочкина из «Тайн следствия», то зря. На самом деле, он – деспот, но исключительно от профессионального перфекционизма. Так вот: по его представлениям, больше минуты текст Стерна не мог удержать зрительское внимание. Артисты – люди азартные, вызов приняли. Какое-то время скепсис Новикова казался несокрушимым, но вот вышла Наталья Шамина и начала читать брачный договор миссис Шенди: минута, две, три… Четыре минуты длился монолог актрисы, и они обернулись полным поражением в игре Новикова против Стерна. И я уверена, что артист Новиков об этом поражении мечтал, как никто из собравшихся.
А попробуйте оторваться от монолога о смерти, который свободно, отстраненно и убедительно (я бы даже сказала, победительно), без отчаяния и пафоса, произносит самодеятельный философ мистер Шенди – не об абстрактной, заметьте, смерти, а в связи с уходом в иной мир своего младшего сына! Играет его молодой петербургский артист Федор Федотов, который на сцене от роли к роли проявляется все интереснее, неожиданнее, уверенно набирая и в мастерстве, и в кураже. Потому что играть отца персонажа Новикова без отваги невозможно. Спросила Федора, каково ему было притираться к здешним мастерам (в подтексте – к «монстрам»). Ответил: «Была, конечно, дедовщина, но я в армии служил, так что нормально».
На сцене, кстати, трюк с возрастом отца открывает мощный шлюз ассоциаций: кому из нас, прожив полжизни, не приходилось задуматься над тем, что родители наши в моменты каких-то серьезных достижений были гораздо младше нас?..
А помешательство на войне дядюшки Тоби – Романа Кочержевского выглядит таким забавным и даже смешным, что мысль о его трагичности приходит уже за пределами театра. Не в последнюю очередь потому, что, этот герой, раненый в пах, умудряется жениться на вдове Уодмен – Ольге Муравицкой по безумной и ответной любви, в чем нет никакого сомнения, потому что сцена совместного приготовления супругами колбасы (иллюстрирующая один из анекдотов, которыми спектакль начинен весьма плотно), поставлена как создание брикета из цветов в большой вазе.
Так, по словам создателей, и возникал, ткался из воздуха спектакль: артисты выбирали и читали тексты, совместным советом отсекали лишнее. Вряд ли тут можно переоценивать роль режиссера, но сам Борис настаивает, что актерское своеволие было весьма ощутимым. Иногда толчком вперед могла стать фраза, произнесенная от отчаяния. Например, фраза Ольги Муравицкой: «Мы не знаем, что будет дальше». Продолжение коллективный разум родил мгновенно: «…и это дает надежду».
Как бы удивительно это не прозвучало, но спектакль «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» в самом деле дает надежду. Не по поводу человечества, а как рецепт выживания отдельного человека. Я не знаю, честно говоря, кому принадлежит важнейшая для спектакля фраза – Борису Павловичу или Лоренсу Стерну, но в спектакле ее произносит Новиков – Тристрам и звучит она так: «Что-то случилось, и я стал слишком чувствителен, чтобы испытывать истинные чувства». Чувствительность и в самом деле полностью оправдана, реабилитирована этим спектаклем. Совершенно не важно, что Тристрам почти не участвует в событиях ближе к финалу, важно, что все они попали в историю, будучи отраженными его сознанием. Тристрам-Новиков словно благословляет зрителей на проникновение в свой миф, осмысление и фиксацию его в любой адекватной для человека форме. И процесс пошел. Почти все зрители – участники обсуждения на протяжении полутора часов, прежде, чем задать вопрос, рассказывали свою сложившуюся на спектакле картину мира, их мира, очень личного, сентиментального, и тем прекрасного. Даже Лариса Луппиан не устояла. А еще они с Борисом Павловичем раскрыли тайну: оказывается, художественный руководитель просила режиссера поставить роман «Война и мир». По большому счету, именно его он и поставил.
