Играют свежие выпускники СПбГАТИ (мастерская Анны Алексахиной). Они отлично вооружены: речь, движение, вокал – все по максимуму.

Абсолютная артикулированность телесная, словесная и – что особенно здорово – интеллектуальная. Они понимают, что говорят, кому и зачем.

И мы их отлично понимаем тоже – когда, например, со сцены обрушиваются тирады из брехтовской «Матери»:

"Чиновник: Последняя новость: наши храбрые войска, проявив беспримерное геройство, в четвертый раз отбили у врага крепость Перемышль. Убитых сто тысяч, пленных две тысячи. Главнокомандующий распорядился по всей России отменить занятия в школах и звонить в колокола. Нашей матушке России ура, ура, ура! Окошко для приема меди откроется через пять минут.

Мать: Ура!

Женщина:  Как хорошо, что наша война идет с таким успехом!

Мать: У меня только совсем махонькая кружечка. Что из нее выйдет? <...> Два патрона-то из нее выйдет. Зачем я, Пелагея Власова, отдаю свою кружечку? Для того, чтобы война не кончалась!.."

И т. д.

Мы говорили с режиссером о мотивах и целях спектакля.

Фото Михаила Павловского

– Скажите, Юрий Николаевич, как из отдельных кусочков – студенческих номеров для зачета по вокалу – сложился большой спектакль «Кабаре Брехт»? Как возникла сама идея?

– Вообще к Брехту – как вы, вероятно, знаете – интерес у меня давний. Студенческий зачет толкнул нас в музыку Вайля, и поначалу мы пытались работать только с зонгами, но я почувствовал, что этого как-то недостаточно. Стал искать, что еще... Мы прошли этап, когда студенты стали пробиваться просто во все брехтовские пьесы. И тогда я понял, что центральной фигурой здесь должен оказаться сам Брехт. Тогда у меня в голове все связалось, все смонтировалось… И покатилось…

– Насколько все-таки оно, по-вашему, смонтировалось на сцене? Критики уже назвали спектакль «ковром», «плетенкой», «лоскутным одеялом»...

– Ну «ковром» – это я сам его так назвал. Композиция там, конечно, не линейная. Кроме того, должен сказать, что спектакль готов еще не вполне, будут изменения. Понимаете, артисты впервые встретились со зрителем, и для них начался какой-то новый этап. Они же еще маленькие, им всего по двадцать с небольшим, у них нет опыта отношений с залом, они пугаются, пробуют. И я настаиваю, чтобы пробовали, не боялись эксперимента, чтобы смело шли навстречу новым обстоятельствам...

– Вы разрешаете им импровизировать?

– На сцене импровизаций уже нет, но во время репетиций я им эту возможность даю. Даже, можно сказать, провоцирую. Понимаете, мне и самому необходимо себя проверять, иногда начинает казаться, что какая-то чепуха получается. Так уж я устроен – должен пройти все дороги, чтобы понять, какая из них верная. А если вернуться к лоскутности – пусть. Это такое ручное сшивание, даже ткачество. Куда пошли руки, туда и идем. Как-то так… Театр должен уметь захватить, это главное.

– По моему ощущению, целое из лоскутков сложилось. Правда, отдать себе отчет в том, почему за этим эпизодом следует именно тот, бывало непросто. Иногда даже невозможно.

– Мне кажется, что театр должен уметь захватить. Мы не можем и не хотим давать ответы на все вопросы сразу, на первой же странице. Важнее процесс, динамика, энергия постижения.

– И все-таки: можно ли хотя бы сказать, в какую сторону вы шли?

– Простого ответа, наверное, нет. Брехт многообразен, там много всего – и искусства, и политики, и любви. Он многолик и гениален, и все в нем для меня чрезвычайно важно. Но в первую очередь я пытаюсь понять Брехта-человека. Думается, вся его сила в том, что любой вопрос – и политический, и социальный – он постигал сердцем. Мне это близко. Я человек не концептуальный, скорее мною движет ощущение. Я не ставил перед собой некоей четкой цели, мне вообще кажется, что такое жесткое целеполагание сокращает, сужает смысл. Главное – глубоко погрузиться в материал, слиться с автором. Неважно, кто он, Брехт или Шекспир. И тогда он может откликнуться и дать тебе что-то важное. Обогатит тебя. Я всегда настаиваю на том, что мы – режиссер и драматург – партнеры. Да, он великий, но режиссер должен ощущать себя равноправным. Иначе не получится ничего.

– Цели, вы говорите, не было, но звучащие в вашем спектакле фрагменты из брехтовской интерпретации горьковской «Матери» актуальностью своей поражают. На каком этапе работы они попали в постановку?

– Если вы имеете в виду войну, то, должен сказать, «Мать» (великая брехтовская пьеса со смыслом, прямо горьковскому противоположным) вошла в наш спектакль гораздо раньше всего того, что происходит сегодня. Не знаю, что тут еще можно добавить. Социально-политических вещей я вообще впрямую не делал никогда и цели себе такой никогда не ставил. Брехт для меня – феномен эстетический и этический. Когда в 2008-м я выпускал в Александринке брехтовский «Mann ist Mann», меня интересовал «маленький человек», вечные механизмы трусости, подчинения… Но в августе того года разразилась война с Грузией, а совсем скоро, 15 сентября, подошла и наша премьера.

Вне политики представить Брехта невозможно

– А теперь снова?..

– Да, просто дежавю какое-то… Вне политики, конечно, представить Брехта невозможно – это тогда будет не он.

– Что вы можете сказать о реакции публики на ваш спектакль? При всей его экспрессивности в зале по большей части стояла полная тишина. Вы ждали чего-то другого?

– Хороший зритель был, очень внимательный. Много молодых – это меня радует...

Люди скучают по честному театру

– А со сцены при этом звучали сложные вещи… Может быть, публика соскучилась по сложному?

– Наверное, и это. Я уверен, что люди скучают по хорошему, честному театру. Публика же как женщина – ее надо взять и повести. Она ждет этого. Конечно, когда она понимает, что ведущий неинтересный, слабак, она начинает им крутить. А когда она чувствует, что с ней поступают по-честному… Это, может быть, нескромно. Но мы пытаемся быть честными. И нас слушают!

– Кажется, что актеры, эти молодые ребята, – настоящие интеллектуалы. Что они не только блестяще владеют формой, поют и танцуют, но еще и содержательны, и умны.

– Я думаю, что нам очень помог Брехт. Для меня было открытием, что это очень важный материал в плане педагогическом. Тут по-настоящему проявились многие. Те, кто не был в первых рядах, на Брехте вдруг стали первыми. Мне очень приятно, что вы это говорите… Я бы хотел, чтобы мы в первую очередь занимались воспитанием личности. Это самое главное – воспитание.

– Важнее, чем обучение собственно профессии?

– Профессия, техника – это для меня уже второй момент. Понятно, что априори нужно обладать какими-то данными, но если человек не выходит за рамки исполнительства, для меня этого недостаточно. Я и педагогический состав в этом духе стал настраивать: говорил о том, что ребята должны быть максимально самостоятельными, что надо развивать их личностные качества, их головы, их отношение к миру, их неравнодушие, включенность… Бывали у нас страшные споры со студентами, скандалы даже – по поводу, например, Pussy Riot. У всех были разные позиции. И вдруг… конечно, не у всех… стал происходить поворот. В этом поколении – и мне в них это очень нравится – есть какая-то внутренняя честность, которой, как мне кажется, у нас не было. Мне, например, одна девочка говорила: «Я не могу произносить этот текст, потому что он не мой… Мне хочется спрятаться. Он такой серьезный, а я чувствую себя таким маленьким человеком, что не могу его так просто сказать. Мне тяжело – я не могу найти в себе искренность». Прошло какое-то время – и заговорила. И задышала, и текст стал ее текстом, и глаз заблестел. А поначалу... Такая вот честность.

Театр может изменить человека. А значит – и общество в целом

– Может ли театр что-то изменить в обществе? Или это утопия?

– Может. Может изменить человека. А значит – и общество в целом.

– Для этого надо его привести в театр, посадить, заставить подумать… Мы вообще о каком проценте населения говорим? Сколько мест в театре имени Ленсовета?

– Шестьсот. Ну не важно. Кто-то не примет, и это тоже нормально. Меня театр в жизни менял, исправлял… Знаете, Сократ сказал: «Прекрасное – трудно». И все. Ну это какая-то честная работа.

– Хотела бы еще спросить об одном сценографическом моменте в вашем «Кабаре»: о той осветительной конструкции, которая висит над сценой, – иные критики увидели в ней нечто хирургическое. Нет ли тут намека на необходимость решительного, оперативного вмешательства в наше общественное бытие?

– Хирургической лампы там нет, просто свет. Солнце, которое и выжигает, и высвечивает. Которое может высветить и нас.

Фотографии Виктора Васильева