«Мама» – спектакль-акция. Билеты в малый зал Театра Ленсовета разлетелись за месяц до премьеры. Впрочем, это сложно назвать премьерой – пока известно лишь о двух показах «Мамы», и один уже прошел – с очередями к администратору, студентами, сидящими на ступеньках в центре зала.
«Это на час пятнадцать – час двадцать», – с ироничной деловитостью сообщает Юрий Бутусов. «Мама» – это монолог 28-летней «депрессирующей» женщины, прочитанный главным режиссером театра. Бутусов, который лишний раз не показывается на публике, не пишет в фейсбук, как Андрей Могучий или Кирилл Серебренников и не смотрит свои постановки, уютно устроившись в партере, как Семен Спивак. Бутусов, который так много внимания уделяет личности актера, решил сам «сыграть» стандартную, по сути, историю, которых много можно найти, вбив в строку поиска «Я не боюсь сказать».
Режиссер иногда запинается, вещает не тем ораторским, поставленным голосом, которые мы привыкли слышать в театре. Градус искренности от такого прочтения (буквально – Бутусов читает с листа) настолько зашкаливает, что видеть потом автора Асю Волошину – хрупкую девушку, на вид богемную студентку – даже как-то неловко.
Сидя за квадратным столиком и изредка прихлебывая из домашнего вида кружки, Юрий Бутусов рассказывает, как его, второкурсницу, изнасиловал в краснодарском ботаническом саду закомплексованный водитель, как она, студентка, покупала «Отвертку» вместо автобусного билета и шла в университет с коктейлем наперевес, и потом было легче выносить гламурный краснодарский журфак. Смесь слов-паразитов, сетевых неологизмов, топонимической конкретики и временной абстракции. Магнитик со Сталиным на чистой кухне бабушки и сакральное мамино кольцо. Это могло остаться тем же постом в Сети, а стало маленьким манифестом права на новую жизнь (и новую депрессию), свою собственную, без Сталина на холодильнике и без «мужика-козла», без обязательств перед обществом. Можно не почитать родителей, можно смеяться перед поминками. Это должно было быть посвящено маме, но логика текста ловко уворачивается от заявленной канвы. Это все же о поколении и, пожалуй, об эгоизме, который стал неотъемлемой его чертой.
Рассуждения о депрессии, больной маме, безответной любви могли прозвучать монологом кризиса какого-нибудь возраста, но с подачей Бутусова «Мама» превращается в спектакль, с которого уходишь в созидательном смятении (как и с остальных постановок мастера), не уверенный, что это был спектакль. Настолько мало в «Маме» театральной условности. Прочувствование, понимание, принятие, и безыскусность, сквозившие в монологе, не удались бы никакому актеру – поэтому ценность текста, прочитанного Бутусовым, возрастает кратно.
