Режиссер Уланбек Баялиев щедро добавил японской отстраненной грусти в тихую бездну русской тоски. В итоге зритель увидел вовсе не развесистую сакуру, а, казалось, намертво приклеившаяся к «Тайнам следствия» Анна Ковальчук получила к юбилею абсолютно роскошную Раневскую.
Вспоминать про сакуру, говоря о петербургской премьере, — это, конечно, предсказуемая банальность и дурной вкус, это для глупых. Но очень захотелось, простите. Тем более что самые первые послепремьерные отзвуки сопровождались снимками ленсоветовской примы и телезвезды Анны Ковальчук с выбеленным лицом и в характерных одеждах — воображение подсказывало, что публика рисковала увидеть притянутый за уши этнографический сувенир в стиле «япона-мать отправляется в сад». Но нет. На сцене — абсолютный Чехов. Текст классика звучит чисто и звонко, с естественным акцентированием на всех хрестоматийных местах. Хоть школьников сюда води. Ведь и картинка получилась более чем занимательная.
Уланбек Баялиев — звонкое кыргызское имя на театральной карте нашей страны, он ставил много где и далеко не в очевидных местах: от Театра имени Вахтангова до, скажем, Малого театра в городе Вильнюсе. Насколько могу судить, везде собирал хорошую прессу. В Санкт-Петербурге он выпустил в ТЮЗе «Зимнюю сказку» по Шекспиру, которая в городе очень понравилась. И, конечно, эксперименты в «Вишневом саде» заранее привлекали внимание и будировали.
Не знаю, насколько режиссер погружался в исторический контекст создания последней чеховской пьесы, но его обращение к японской эстетике и выразительности выглядит глубоко символичным. Антон Павлович воочию наблюдал разрушение устоев традиционной России и постепенное угасание прежнего порядка в стране. На внутренние причины процесса накладывались внешние факторы. Япония немало тому способствовала. Когда писался «Вишневый сад», дальневосточная империя уже вовсю противостояла российской экспансии в Маньчжурии, не желая укрепления нашей страны. А спустя три недели после премьеры комедии в Московском художественном театре и вовсе началась Русско-японская война, ставшая первой российской катастрофой двадцатого века. Разумеется, самому классику, тоскующему и одновременно обличавшему ветхозаветную отчизну, вряд ли рисовался именно изящный топор самурая, раздававшийся в русском саду. Но все же такой ход режиссера — или совпадение — нужно признать исключительно удачным.
Мне спектакль очень понравился уже минуте на пятой, когда раздвинулись японские ширмы, на которых строится сценография спектакля, и появился Гаев, заботливо держащий на руках уставшую, трепетную и очень красивую Ковальчук-Раневскую в ярко-алом плаще. Спустя мгновение героиня весьма пластично и в высшей мере чувственно перекатилась на бесприютный пол. Черт возьми, как это было будоражаще и по-эстетски! Грациозную Раневскую невозможно назвать цветовым пятном, но на фоне сдержанной и одновременно шикарной бело-кремово-черной палитры объема сцены от главного персонажа глаз было не оторвать. Любители проводить всяческие параллели в антракте смогли сравнить эту подачу с образом, созданным Алисой Фрейндлих в давней ленсоветовской постановке Игоря Владимирова: в фойе выставили костюм Раневской из того спектакля, достаточно скромный, традиционный, если не сказать — простой. Как все-таки много поменялось с тех лет в театральной моде и приемах. Но, к счастью, петербургская сцена не оскудела на прекрасных актрис.
Анна Ковальчук доказывает — даже манифестирует — эту истину в каждом своем появлении, в каждой своей мизансцене. Глядя на ее Раневскую, не вспоминаешь, конечно, не только ни про какие тайны следственных органов: забываешь и ее Маргариту. Нерачительная, загулявшая, разорившаяся помещица моментально превращается в аллегорию скорбящего материнства: можно было и не брать в руки белоснежный игрушечный парусник, который на фоне красного буйства лишний раз продемонстрировал, что траур может быть разноцветным. Слабохарактерность, наивность, пресловутая порочность — все это есть. Но и неожиданная стойкость в принятии ударов судьбы: финальное «Мы идем!» Ковальчук произносит не найти слов как. Не совсем понятно, актрисе ли сделали этой ролью подарок к юбилейному дню рождения, или она сама щедро оделила своих зрителей.
Остальные актеры в спектакле вовсе никакие не остальные. Есть сюрприз: сразу вслед за Раневской вспоминаю не кого-нибудь, а лакея Яшу/Фирса. Скрестить эти две роли — интересное решение и удивительно незатасканное ввиду своей, казалось бы, очевидности для режиссеров. На этих персонажей создатели спектакля пригласили артиста из петербургского ТЮЗа Олега Сенченко. Именно он не только, как у Чехова, заканчивает действие, но и открывает его, на глазах у зрителя превращаясь из цветущего мужчины в согбенного и почти слабоумного старика. В финале, кстати, мы видим обратную трансформацию, но итог один — тьма. Причем для всех персонажей, собравшихся на дальнем краю сцены под голой ветлой.
В этом «Вишневом саде» есть еще один слабоумный и еще один двойной персонаж. Леонид Гаев в исполнении Олега Андреева в прямом смысле заговаривается и бьет себя по голове, выгоняя навязчивые мысли-наваждения про удары в бильярде. Его очень, очень жалко и не хочется упрекать в слабости, вырождении и т.п. Какая это трагедия, когда у тебя в карманах не наличные, а только лишь блестящие конфетные обертки. И когда на руинах прошлого тебе в утешение посланы анчоусы и керченские сельди.
Актриса Маргарита Алешина работает на сцене за двоих. Она — обиженная судьбой (хотя в пьесе у всех персонажей своя обида) Шарлотта. Даже свой рассказ-плач о жизни она произносит дважды, сначала весело, а потом навзрыд. Когда к ней обращаются с просьбой показать фокус, она не отказывается, а надевает очки с бутафорскими носом и усами, скрючивается и превращается в Симеонова-Пищика. Вот вам и фокус! Лично я всегда недолюбливал этого персонажа и не понимал его необходимости в произведении. Но теперь все стало пронзительно, доходчиво, четко. Прекрасна в образе широкой, щедрой на чувства горничной Дуняши Галина Журавлева. Ошеломляющее буйство телесности, но и души, дитя природы в венке, который плетут на Ивана Купалу. Вот она, Россия – не узнавшая прелестей и комфорта заграницы, несущая тяжелый труд и просящая малого: чтобы ее хоть немного, но любили. Ее парная мужская ипостась — зовущий замуж конторщик Епиходов (актер Марк Овчинников искренне, но чересчур просто улыбается, зато душевно поет под автоаккомпанемент на маленькой гитаре — подозреваю, у нее есть особое, неведомое мне название).
Ну а что же традиционная для «Вишневого сада» дихотомия Аня — Варя? Здесь все привычно, разве что у Ани (Римма Саркисян) длинные тонкие косицы, анимешные повадки да огромный красный мяч для пущей пластики. Сама актриса, к слову, поставила эту самую пластику, исключительно важную, учитывая японский акцент спектакля, не только для себя, но и для всех коллег. Анастасия Дюкова в образе Вари остается полумонашенкой, остро чувствующей и потому прячущей свою уязвимость за резковатостью. Обе актрисы на сцене работают на все сто — но, повторюсь, кастинг в постановке вообще очень сильный.
Про оформление. В спектакле существует два уровня японской заданности. Первый акт делает к ней соответствующие отсылки: большое пространство действия разграничивается, как уже сказано, огромными стенами-ширмами. Гаевский шкаф тоже олицетворен такой ширмой. Костюмы большинства персонажей навеяны японскими мотивами. Второе действие — настоящее буйство этники. Вечер с музыкой (японской, конечно же) в пока еще доме Раневской проходит под двадцатью пятью красными фонариками, костюмы строго японские, как на гравюрах – в привычной одежде остаются лишь Варя и еще пара персонажей. Бедной Шарлотте снова особенно повезло: на ней надувная кукла сумоиста. А Яша так и вовсе меняет пол. Цветовая гамма все так же выразительна, тьма то дополняет, то уничтожает свет, графичность непередаваемая. Хочется вовсю хвалить художника-постановщика Евгению Шутину, но поостерегусь. Несколько лет назад тот же самый тандем Баялиев – Шутина выпустил в Свердловском театре драмы спектакль «Железнова Васса Мать». И вот там то же самое смешенье света и тьмы, такая же неприкаянная ветла, второстепенный, но тоже похожий акцент на яблоках, аналогичные красные пятна деталей гардероба и реквизита. В «Саду» Шарлотта Ивановна знакомит со своей собачкой — ручной куклой. И в свердловском спектакле использован такой же прием. Немного досадно, но, опять же: повторение — мать учения.
Не буду так уж придираться: главное — то, что внутри. А внутри поиск. И вечная Раневская все будет и будет продолжать свои вечные вопросы. Мы гибнем в своих пороках — зачем так много пить? Привыкнув к изобилию, мы теряем самоуважение и чувство меры — зачем так много есть? Мы стоим перед судьбоносным выбором — зачем так много говорить? Прямая аллея в вишневом саду все время превращается в русскую кривую. И перед нами снова угроза роковой вырубки. О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь.
