Михаил Боярский — лютый консерватор. Страшно тоскует по прошлым временам.
Не скрывает яркой неприязни к авторской режиссуре, к тому современному театру/кино, где он, по его же собственным словам, не понимает режиссерских решений, заданий, самовыражений.
Полностью отчужден от новых форм.
Не желает всмотреться в них. Причем категорически. Без рефлексий.
«Пуркуа па?» (Почему бы нет?) — не переслушивает. Себя — когда-то шального, страстного, отчаянного, рискующего.
Впрочем, не себя. Д’Артаньяна.
Театр Боярскому желанен — актерский. И чтобы почтение к букве драматурга — непременное. А воспевание духовных ценностей — обязательное.
70-летие артист решил справить дома. Прошло миллион, казалось бы, лет, но Театр им. Ленсовета, конечно же, для Михаила Боярского — милый, старый, единственный театральный Дом, где вылепили, считали героем, красавцем, звездным мальчиком.
Л. Луппиан (Раиса Александровна). М. Боярский (Эраст Петрович).
Фото — Юлия Смелкина.
В него, в него обратно! На эту сцену, знакомую до гвоздя, выйти в семьдесят, опереться на руку своей половины — Ларисы Луппиан, сыграть с ней что-то новое, проводить на поклоне долгим взглядом публику.
Так же и в жизни хочется: на ручки к маме. Ведь артист — ребенок всегда.
Режиссер спектакля Олег Леваков — верный юбиляру Атос, Портос и Арамис в одном лице. Не знаю, кому вручить ответственность за выбор пьесы. Ему ли? Супруге ли «тостуемого»?
Это произведение Алексея Арбузова — продукт просроченный. Убойной силы консервант, коим он был начинен, и тот пришел в абсолютную, по моему оценочному мнению, негодность. Зачем открывать тушенку из стратегического запаса прабабушки?
От округлой, никчемно-сентиментальной милоты пьесы косишь глазом в сторону, когда принимаешься читать ее сегодня.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Когда сегодня же пересматриваешь записанный на кинопленку в начале 80-х знаменитый спектакль Петра Фоменко начала 70-х, то хватаешься не за смыслы. Их нет, кроме благостных: «Ах, как возвышенно любим мы, изумительные люди, похожие на этакий брикет доброты».
Хватаешься за талантливые актерские взмахи, штучные интонации-возгласы, обволакивающее очарование антоновского полушелеста, за недоговоренность, многочисленные тонко сыгранные кунштюки. Первый состав того самого, ставшего культовым, спектакля приводит в искреннее умиление моих сверстников-сокурсников и в данный день и час: нам, когда случился тот спектакль, исполнилось по 17–19 лет. Еще не привита была любовь к сценическим чудакам, нелепым пентюхам и пресловутому легкому сценическому дыханию. На драматических пуантах летал не каждый.
Леваков в сценографическую красотищу, предложенную ему художником Окуневым, погрузился основательно. Ее запоминаешь.
Помпезная (под колосники) неподвижная конструкция. Выкрашена в ровный ярчайше белый. Без единой щербинушки. Как бы милый, старый арбузовский дом? Вот тот самый, непритязательный, ветховатый, безалаберный домик героев — скромных музыкантов, учителей музыки, их детей, музыке обучающихся? Никогда не разбогатевших фанатов Шопена?
За прорезями окон, напоминающих дачи сталинских соколов, в глубине сцены Эдем в натуральную величину.
Колышутся в 4 или уже, может быть, в 6D листья изгибающейся пальмы, гордо реет кипарис, густо представлены и другие породы флоры.
Зелено.
В перспективе — еще одна белая веранда.
Небо — лазурь. Облака — цвета девственного снега. Морские барашки переливаются серебристыми капельками.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
…Почему-то ощущаешь запах формалина.
На авансцене же мертвечинка будничная. Как часто бывает: два кресла, диванчик. Новехонькие. Никем до премьеры не обсиженные. Слева пианино. Особо хочется отметить ступеньки. Их три или четыре. Этаким амфитеатриком они ведут на сценическую возвышенность. От кресел с диваном к пространству, свободному от всего. Подиумному.
Быт минимизирован до кувшина для цветов, двух бокалов, газеты «Советский спорт» да журнала «Крокодил» в крайне неисторичном формате современного таблоида. Есть еще цветы. Искусственные до самой последней, кладбищенской степени. Колготки актрис — любо-дорогого качества, цветы же — ну никак не соответствуют финансовой поддержке театра Газпромом.
Сценический костюм — главная тема спектакля. Впечатление оживших моделей из журналов «Rigas modes», «Силуэт», «Модели сезона». Сидишь себе такой, как на показе мод в 60-х в ГУМе или на ВДНХ. Или в Колонном зале.
М. Боярский (Эраст Петрович).
Фото — Юлия Смелкина.
Ткани дорогие, цвета сочные, талии затянуты, горох разной крупноты: то белый на синем, то черный на белом, воротнички тончайшей выделки. Шляпы, юбки солнце-клеш, цвета туфель в полнейшей гармонии с верхом. Швеи — блеск. Давно я не видела и столь мощного эффекта утюга: даже лен идеально выутюжен. Основные персонажи переодеваются раза по три. Нарядно до такой степени, будто в финале герои отправляются не на концерт в провинции своей, а вплывают, цокая каблучками, в главные рестораны страны — «Метрополь», «Арагви».
Артистам вменено нести себя в костюмах. Справляются. От домашнего прикида героя Боярского (Эраст Петрович, бывший администратор уездной филармонии, руководитель Хора пензенских учителей) онемеваешь: в сущности, он в камзоле. Бархат щедро расшит золотом. Цвет — глубокое бордо. Туфли сверкают лаком.
Дедушка из дома на Рублевке? Капельдинер Александринки? Кто этот высокий старикан с аркадий-райкинской проседью?
Он совсем чуть-чуть прикасается к клавишам пианино, неспешно движется, ласково смотрит на жену Раису (Л. Луппиан), приобнимает ее.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Из актерских находок: вытянутые в трубочку губы, несколько раз громкое «чудовищно!» в адрес молодого поколения, «энсинуация!» через педалированное «э», робкое пение в финале своего хита «Все пройдет»… Маловато… аж до зрительских слез!
Ларисе Луппиан (Раиса) почему-то посмели надеть рыжий парик. Актриса стремится поддать остринку общей своей характерности. Но, увы, не найдено запоминающейся, веселой, озорной краски.
Всеволод Цурило (Гусятников) честно, громко проговаривает обильный текст. С возлюбленной пышечкой Бегак (Дарья Циберкина) у них на двоих одна повторяющаяся находка: они в наклоне вытягивают тела и сложенные бантиком губы навстречу поцелую. Руки отведены назад, ладошки трепыхаются крылышками.
Убедительно знойной выглядит Юлия (Владислава Пащенко). Она — лидер показа мод, сексуальна без утайки. Коллеги заприметили в ее игре проблески лирических переживаний. Мне же запомнился эффектный жест — лихо вынутый из чулка портсигар. Однако представить ее героиню близ сражений Великой Отечественной столь же невозможно, сколь меня близ космических разработок.
М. Боярский (Эраст Петрович). Л. Луппиан (Раиса Александровна).
Фото — Юлия Смелкина.
Леваков строго следует авторскому жанру: водевиль-мелодрама. За водевиль отвечают взвинченные, напрочь лишенные психологического окраса/налета актерские интонации. Получается неестественно громко, нарочито экзальтированно и… всухую. Без юмора, реприз, многочисленных забавных пристроек. Какой уж тут водевиль?! Без главного, наконец — зажигательной музыки. Счастья водевильного успеха, когда один запоминающийся мотив сменяет другой, когда реплика мгновенно погружается в муфточку звука, не случилось.
Из каких временных широт все эти люди? Реплики типа «завтра 9 мая», «я дитя войны, и мне бывает отчаянно грустно», «боюсь за всех штатских на свете» — пустейший звук из уст нарядно одетых артистов. Дорогой Михаил Сергеевич, где же среди мануфактурного изобилия духовные ценности, так Вами чтимые?
Спектакль напомнил живую траву, покрашенную поверх ее естественно-несовершенного цвета в ядовито зеленый.
Так поступают обычно с травой прапорщики, когда ждут генералов.
ЕЛЕНА ВОЛЬГУСТ
