Начинаешь писать вступление к разговору с режиссером Уланбеком Баялиевым - и тут же стираешь. Хорошо, что бумага электронна, и ее можно не экономить.
Известный московский режиссер – стерто…
Ученик Сергея Женовача и Римаса Туминаса – стерто…
«Любое слово, которое мы произносим, тут же становится ложью. И только в театре можно на мгновение зафиксировать правду» – заметил Уланбек и грустно улыбнулся. Впрочем, это просто разговор перед премьерой «Вишневого сада» в Театре им. Ленсовета. О детстве, учителях и профессии, о Чехове, о вечности и надежде выйти к свету.
– Ваше детство прошло в столице Киргизской ССР, но к моменту окончания школы Фрунзе переименовали в Бишкек, Киргизская ССР стала независимой республикой Кыргызстан… На ваших глазах сменилась эпоха. И вы, как и многие в то время, оказались перед выбором. Не только будущей профессии, но и вообще будущего.
– Хорошо помню тот момент, когда наша большая страна изменилась за один день. Но у меня не было никакого удивления. Наоборот: я, мои друзья – все мы задолго до известных событий почувствовали надвигающиеся перемены. И когда произошел слом эпох, то ощущения были только радостные. «Наконец-то глобальное вранье закончилось». Пять лет после окончания школы я посвятил познанию этого нового мира и вообще познанию самостоятельной жизни – что такое быть взрослым, что такое быть мужчиной и быть с женщиной, что такое настоящая дружба. И самое главное – чем мне нравится заниматься. Именно тогда, пусть и не сразу, понял: хочу делать что-то интересное, не то, что делают все вокруг. Например – кино. Почему бы и нет, тем более на рынке появилось «другое » кино и истории про человека в поиске себя, своего пути, фильмы с Джеки Чаном, Брюсом Ли – простыми ребятами из самых низов, которые приехали в Голливуд из ниоткуда и стали легендами. Глядя на них и у меня появился некий аналог американской мечты.
– И за той самой американской мечтой вы уехали в Москву, в Москву. Прочитала в одном из интервью такую версию этой истории: вы приехали в Москву поступать во ВГИК. Зимой, потому что не знали, когда начинаются приемные экзамены. И вас приняли. Правда?
– Не совсем. Конечно же, я знал, когда проходят вступительные экзамены. Но это черта моего характера: если есть идея – значит, надо делать. А какое время года, работает ли приемная комиссия – не так важно. В сентябре объявил близким о своем решении поехать в Москву. До декабря это решение окончательно обдумывал. А до февраля и вовсе жил как герой фильма «Коля-Перекати-поле» режиссера Николая Досталя – отмечал с друзьями отъезд. Только в феврале пришел на вокзал за билетом, а билетов – нет. Вообще ни одного. Обратился напрямую к директору вокзала и так страстно объяснил свою ситуацию, что он продал мне билет из собственных запасов на 13-е число в пятницу. С тех пор 13-е – мой счастливый день.
Приехал. Во ВГИК не принимали, а вот в Щепкинское училище был шанс попасть – одно место в киргизскую студию, где обучали актерскому мастерству. Я подумал: «Хм, как интересно, актерское мастерство, а почему бы и нет». Художественный руководитель согласился меня выслушать. Я выучил стихи, басню, прозу на киргизском и… все как в тумане: от волнения взобрался на сцену, чтобы быть подальше от этого грозного, седого красавца, похожего на орла, худрука курса Дмитрия Георгиевича Кознова. Читал, конечно, плохо, невозможно впервые выйти на сцену и еще хорошо прочесть.
– Вы, Уланбек, как нераскрытая книга, – сказал он поставленным, звенящим голосом.
Это меня спасло. Мозг лихорадочно искал возможность зацепиться, так как к тому моменту я уже стал понимать: мне это нравится, это волнительно, страшно и прекрасно.
– Да, но еще никто не листал эту книгу, никто не пробовал ее прочесть и даже не пытался столкнуть ее со стола, чтобы она раскрылась хоть на какой–то странице…
И что-то в этом духе…и, наверное, он увидел мое отчаяние.
Так я получил свой второй шанс И уже первого апреля, в День смеха, получил студенческий билет. Воспринял этот знак как шутку судьбы. В итоге Щепку окончил с красным диплом, потом сразу же поступил в ГИТИС и его тоже окончил с красным дипломом.
– Но вас еще ведут и ваши учителя. В ГИТИСе вы учились на курсе Сергея Васильевича Женовача. Римаса Владимировича Туминаса вы также считаете своим наставником в профессии, пусть и учились у него не в классах, а на практике, в театре. Я всегда хотела разобраться, как работает эта формула «учитель-ученик». Что в вас, в ваших работах от ваших мастеров.
– Учителя – это люди твоего духа, твоей крови. Они находят правильные слова, открывают тебе твой собственный внутренний мир, доверяют тебе. Всю свою жизнь и Сергей Васильевич, и Римас Владимирович проповедуют главное – любовь к человеку. «Никогда не надо автора тянуть к себе, прыгайте до автора, и он даст вам возможность подрасти» – рассказывал нам на занятиях Сергей Васильевич. Римас Владимирович тоже всегда говорит, что в работе или в жизни надо искать человека, разгадывать его, не вешать ярлыки, не делить всех на «плохих» и «хороших», «умных» и «дураков», очищать свой взгляд от штампов. Да, я никогда у него не учился. Но его спектакли, все, что он делает, отражается во мне какой-то своей звенящей простотой. Я вообще чувствую на себе влияние прекрасных литовских художников, с которыми познакомился во время работы над спектаклями «Гроза» и «Ромул Великий» в Вахтанговском театре. Римас Туминас, Фаустас Латенас, писавший музыку к нашим спектаклям, Адомас Яцовскис – мне близка эта «банда» по духу их внутренней природы, по их умению молчать.
– Если я все правильно поняла, то вы очень многое в своей жизни делаете интуитивно. С Чеховым и «Вишневым садом» точно также было?
– Наверное, да. «Вишневый сад» – это предложение театра. А я умею слышать предложения. Подумал, почитал, еще раз подумал и решил, что на этой сцене, с этой труппой – все может получиться. Вообще для меня «Вишневый сад» абсолютно чистый лист. И чтобы его заполнить, мне важно быть здесь и сейчас: с людьми, обществом, слышать дыхание улицы, понимать время – и из всего этого высекать искру сегодняшнего дня. Только так наш спектакль станет (или не станет) живым сегодня. А завтра придет другой режиссер, поставит совершенно другой «Вишневый сад», и тоже будет прав (или не прав).
– А надо что-то добавить к Чехову, чтобы он стал понятен современному зрителю?
– Возможно, мы сочиним кусочек в эстетике японского театра, чтобы рассказать про прошлую жизнь Раневской. Но это такая маленькая шалость, которую, думаю, Чехов нам простит. Больше перекликать пьесу ни с чем и ни с кем не буду.
– Признаюсь, я видела только один ваш спектакль – «Гроза». И это был первый раз, когда после просмотра мне показалось, что вообще-то у Островского всё хорошо закончилось. Откуда этот свет?
– В каждом своем спектакле я пытаюсь найти надежду. И не такую: «Вот – надежда. Держи. Неси. Не урони». А найти робкую надежду внутри трагедии. Поэтому у всех Катерина тонет, а у меня – взлетает. Да, она умирает, но она летит . «Душа моя, прощай» - и вверх. Мне важно дать возможность выйти из «замкнутого круга» героям, зрителям. И самому выскочить из него. Я сам не захочу смотреть свой спектакль, если в финале скажу: «Ну, всё черно, ребята, расходимся». Но и специально ничего не буду притягивать к свету. Пусть он лишь отразится в кусочке стекла, прорастет новой веточкой на засохшем вишневом дереве, завибрирует в нас – и уже будет хорошо.
– Но вишневый сад рубят, щепки летят, Фирса бросают. Все плохо. Значит, не исключено, что вы поменяете финал?
– Не исключено. Хочется созидать. Разрушать, как показало время, мы умеем.
– Георгий Товстоногов всю жизнь мечтал поставить «Вишневый сад». Но без конца повторял: «У меня нет Раневской». У вас есть Анна Ковальчук. Вы вообще сразу увидели всех героев?
– На вашем месте сидели многие прекрасные артисты театра. С каждым мы долго разговаривали. В какой-то момент я даже подумал сделать Анну Ковальчук – Лопахиным. Но вовремя себя остановил. В результате, у нас собралась очень хорошая, сплоченная компания.
– Тем более, что у этой труппы был такой замечательный учитель, как Юрий Николаевич Бутусов.
– Я не знаю, какой был театр до Бутусова, и каким стал сейчас, но, наверно, Юрий Николаевич с его бешеной энергией очень много дал артистам театра, не в смысле педагогики, а в понимании мира, в том, как Он видит Театр. Артисты готовы сочинять, это самое важное в процессе репетиций. В этом смысле режиссер должен дать вектор, направление для сочинения, а я ищу красоту и гармонию внутри материала. Ничего лишнего мне здесь не надо. Это есть в спектаклях моих Мастеров. И если говорить, что я их ученик, то да, я тоже тянусь к великой красоте.
– Над спектаклем вы работаете с командой единомышленников. С художником Евгенией Шутиной вы делаете уже шестую постановку. Но есть и новые игроки, например, композитор Иван Волков.
– После ухода Фаустаса Латенаса я не мог представить кого-то другого рядом. До последней ноты использовал его музыку в своих спектаклях, стараясь оттянуть момент появления нового композитора. Мне было очень тяжело. Ждал, что время, пространство пришлет «моего человека». Надеюсь, что это случилось. Иван - композитор и актер в одном лице, хорошо понимает, что такое музыка в театре. Он слышит меня, я – его. Точно так же и с Евгенией. Она абсолютно меня понимает, чувствует эстетику и создает такое пространство – чистое, свободное, - в котором проявляются звук, свет, артист и, самое главное, звучит текст. Ведь лучше всего поместить текст Чехова в вечность, потому что он там и живет.
– Вечность – это так далеко. Если говорить про сегодня, то в период мировых трагедий у вас нет ощущения бессмысленности профессии?
– Есть. Даже был момент, когда наступило тотальное опустошение и бессмысленность всего. Но всегда, что бы ни случалось в жизни, я понимаю – спасет только любовь и творчество, как бы пафосно это ни звучало. Вот и за Чехова мы сегодня ухватились с какой-то другой надеждой. Возможно, он и его нелепые чудаки из «Вишневого сада» вытащат нас в другое измерение, в мир, помогут нам что-то понять про сегодняшний день.
– Так откуда в русском человеке эта вселенская тоска по Вишневому саду?
– Я не вижу никакой тоски, вижу боль и стыд с одной стороны и оголтелое отупение с другой. И те и другие потеряли свой Вишневый сад, но между ними большое различие: если первые понимают это и ищут возможность остановить безумие, то другие сейчас его рубят, а боль к ним придет потом, и понимание придет потом, если найдут в себе силы полюбить человека.
Беседовала Анна Прищепова