Разговор о новом спектакле Ильи Мощицкого на Малой сцене театра им. Ленсовета хочется начать — да и закончить — перечислением, кто во что одет и что вытворяет. Выход каждого персонажа (точнее, лицедея — персонажей как таковых в пьесе Эльфриды Елинек не предполагается) обставлен как в пышном эстрадно–сатирическом телешоу. Под таковое, собственно, успешно косит камерная, но весьма многофигурная, нарядная и шумная постановка.
Плотоядно–зажигательная Дама из очереди (Галина Журавлева) в золотом и блестящем пишет на грифельной доске слово "русские" — раздаются аплодисменты. Ядовито ухмыляясь, она выводит "евреи" — аплодисменты не становятся жиже. Ухмылка превращается в угрожающую, Дама поднимает к залу доску с надписью "педики" и только в ответ на (неожиданные?) хлопки наконец яростно выцарапывает: "Цыгане, убирайтесь в свою Индию" — ксенофобский лозунг на доске, которую четверо цыган пытались снять, да были убиты взрывом самодельного устройства. Этот случай в австрийской глубинке послужил причиной создания пьесы "Посох, палка и палач", опубликованной в 1997 году, задолго до того, как "главного обличителя Австрии" Эльфриду Елинек признали нобелевским лауреатом.
Четверо мертвых цыган во плоти являются на сцену: они не запланированы автором, но исправно добавляют к общему балагану новейших отечественных мемов. Тон, как и положено у Елинек, задает Мясник, он же господин Штаб. Неподражаемый Максим Ханжов в корсете, дамском исподнем и шлепанцах дышит веселящим газом из шариков, омерзительно причмокивает, гримасничает, как доктор Менгеле на детском утреннике, исполняет битбокс (с хоровым припевом "мясо!"), размахивает мясницкими ножами, отрезая куски невидимой плоти (под хоровой аккомпанемент, иллюстрирующий движения ножа), извергает тонны текста, жонглирует ерническими интонациями разной степени ядовитости — в общем, рулит. Фрау Маргет (Александра Камчатова) отвратительно (как надо!) поет романсы и очаровательно чирикает на телекамеру. Лыжник (Александр Крымов) прыгает и бегает. Читатель (Владислав Ставропольцев) в бесподобном жемчужном чепчике представляет целый каскад типажей: от ханжи до задыхающегося борца за правду.
Все это страшное веселье — в буквальном смысле — весьма увлекает. Поначалу. По прошествии времени и энного количества сценических трюков оно вязнет в том, ради чего затевалось, — в тексте. Мертвые цыгане не оживают, бюргеры не становятся толерантней, жертвы нацизма остаются недостаточно оплаканными, а внуки палачей — нераскаянными. Так все у Елинек и обстоит: ее эпитафия четырем жертвам ксенофобии, вечной, как само человечество, не предполагает конца. Никакого: ни счастливого, ни наоборот. Ее потоки метафор и афоризмов, нанизанных друг на друга через запятую, сливаются в бесконечный поэтически–философский плач. И унять этот плач не может никакое телешоу.
Несоприродность бурлескной формы и медитативно–трагического содержания должна была сыграть на руку Илье Мощицкому: прием уже не раз срабатывал в предыдущих спектаклях, к примеру в жанре "Кабаре–Холокост". Но сыграла она злую шутку. Пожалуй, лучшим — и самым длинным — моментом постановки стали сомнамбулические брожения спящих актеров (прямо с подушками у щек), бормочущих сновидческие откровения Елинек себе под нос. Вот так бы и шатались по сцене часами, бессознательно проговаривая ночные кошмары о вине, смерти и преступлении. Но нет. "Кантата в четырех частях с прологом и эпилогом" потребовала других песен. И заканчивать ее пришлось насильно: персонажи уходят в луч света (хотя с чего бы?), а изумленные зрители остаются созерцать видеоэкран с тысячей медитативно копошащихся червей.
