Б. Срблянович. «Саранча». Театр Сатиры на Васильевском. Режиссер Анжей Бубень, художник Елена Петракова
Б. Срблянович. «Night and day». Театр им. Ленсовета. Режиссер Владимир Петров, художник Игорь Капитанов
Два театра в нашем городе один за другим поставили одну и ту же пьесу - «Саранчу» Биляны Срблянович. Каким путем она попала по двум адресам, не знаю, но сходство интересов у театра Сатиры на Васильевском и театра им. Ленсовета мне кажется не совсем случайным. И там, и там общедоступность (или разнодоступность), публичность театра как искусства преобладали над всем другим - скажем, долговременным выбором курса, направлением, принципом театра-дома и так далее. Увлечь и разогреть публику во что бы то ни стало умели. В театре им. Ленсовета - благодаря «закваске» владимировской эпохи. В театре Сатиры - благодаря директорству Владимира Словохотова, испробовавшего, кажется, все рецепты успеха, все способы вывести театр из положения окраинного. У него шли и никуда не годный «Кентервиль», и «ВертепЪ» по роману Ф. Сологуба, и мудреный Шекспир, и «хемингуэевская» «Солесомбра» Максима Исаева. В театре им. Ленсовета тоже искали: попользовались секретом фильма Боба Фосса «Кабаре», то есть музыкальным жанром; повеселились на злобу дня вместе с Василием Сениным в мрачной комедии Шекспира «Мера за меру»... Словом, бульвар на Владимирском проспекте и бульвар на Среднем проспекте Васильевского острова жили и живут привязанностями и вкусами зрителя. Даже ремонт зрительных залов (пораньше в театре им. Ленсовета и совсем свежий в театре Сатиры) делался ради комфорта и компактности - чтобы быть поближе к «пользователям».
Все это я говорю не для осуждения - с младых ногтей к бульварным театрам питала особую привязанность, в театре им. Ленсовета провела не меньше сотни часов с любимыми актерами - и давно, и теперь. Конечно, на фоне старого Большого драматического старый театр им. Ленсовета был демократом, театром масс до мозга костей, массами любимым и боготворимым. Сегодня же сословное деление утрачено. Где-то оно еще помнится, где-то восстанавливается, но в понимании новой публики - совершенно все равно куда ходить, тем более что и в составе трупп нет стабильности - актеры ни к дому, ни к адресу не привязаны. Неразбериха - вот направление, по которому двигаются вместе с толпой поклонников искусства-долгожителя еще не реформированные до конца театры.
В чем они остро нуждаются, так это в пьесах - о неразберихе, о потерях, о нас. Пишут много, а написано мало, скудно, все не про то. Пьеса сербской писательницы оказалась близкой, пожеланиям времени отвечающей: злой, острой и смешной, трогательной и мрачной. Тем более что скроена она по-новому- из новелл, без докучного «хорошо сделанного сюжета», но все-таки пьеса сделана хорошо, потому что разрозненные новеллы понемногу окончательно сливаются в повесть. Она о примирении, о долгах, отданных или забытых. О темноте, в которой пребывает каждый европейский народ в отдельности и вся Европа в целом с началом переделок и перестроек. О больных, странных, измученных, бесстыдных, испуганных, агрессивных, ничтожных - и людях, и их желаниях... Не будем пересказывать. В конце концов, это пьеса о личном, человеческом, перевернутом и оттесненном всяческим общим и историческим.
При единодушии в осмыслении (да и трудно понять «Саранчу» как-то кардинально не так, как она прочитана в двух питерских театрах, - уж слишком ясно письмо драматурга) подход к одному и тому же материалу все же разный, и разница эта - в области сценического воплощения. Которое, кстати сказать, с другой стороны, влечет за собой уточнения в оценках, некоторые сдвиги в идейном содержании. Короче говоря, гуманизмом вооружены оба спектакля, и сомнений в его торжестве (близком или далеком) нет. Так же, как дважды не оспаривается трагикомизм ситуаций, жизнеподобие характеров, чуткость к современным «веяниям».
Различие начинается там, где начинается спектакль, эта специфическая форма театрального высказывания. Театр Сатиры и его новый главный режиссер Анджей Бубень главным для себя считают настроение. Некое экзистенциальное разобщение людей, опустошение, одиночество. Всеми средствами такая атмосфера создается и изо всех сил поддерживается. Тут и декорация с перспективой черных городских стен с едва светящимися окнами (только в финале), скрытая прозрачной галереей на первом плане (сценография, надо признать, громоздкая для новой сцены и не очень внятная, сцена словно забита лишними вещами, персонажи путаются в лабиринте, и если это знак, то потерянный для общего впечатления), и иная, чем принято здесь, строгая, отчужденная манера исполнения. Актеры как будто сдерживают себя, чтобы не впасть в штампы самоигральных пьес, а простота жизненных ситуаций к этому толкает. Для всех исполнителей установлен серьезный тон, юмор дозирован. Стараясь не сентиментальничать, актеры предпочитают некое охлаждение или, на крайний случай, минуты острого гротеска. Все это с руки польского постановщика, из сценической культуры его страны, которые - и страну, и культуру - как раз отличают углубленность, режиссерская знаковость и актерский лаконизм. Наши исполнители отдаются таким предлагаемым обстоятельствам с энтузиазмом. Во втором акте отдача становится более наполненной, и актеры понемногу заступают за границы того европейски означенного рисунка образа, что предложен им в качестве образца. Театр Сатиры на Васильевском перенаправлен в «Саранче» на передовые театральные позиции. Он с готовностью переучивается. Даже свободная всегда Наталья Кутасова в роли Дады - смирнехонька, никаких обаятельных вольностей себе не позволяет. Где надо по роли - пищит голосом глупой дикторши телевидения, а потом бесчувственно, как привыкла ее Дада, выговаривает гримерше за плохую работу. Повсюду не человек - настроение, не актер - идеальная марионетка.
Цивилизующее влияние польского театра сказывается на спектакле благотворным образом, хотя эмоции улетучиваются, зажимаются, утра-чивается непритязательная раскрепощенность, к которой приучена публика. Но не вечно же бала-гурить в таком серьезном деле, как театр. Актеры и так не шумные, Виктор Шубин в роли Отца, Юрий Ицков в роли его друга, неудачливого кандидата в академики, молчат выразительно, говорят по делу, не раскрашивая текст, и в этом есть нечто сценически дорогое, не менее важное, чем правильное и старательно интонированное многословие. У Ицкова, Шубина, Дмитрия Воробьева возникает подтекст, и он «звучит». Попытки подобного ультразвука есть и у других актеров, но с меньшим успехом.
Необычайно важен для спектакля Посторонний. Так назван персонаж, роль которого состоит из авторских ремарок. Посторонний смотрит на всех снисходительно, заглядывает в дома и заодно в души с некоторой дистанции. То сверху, как будто с крыши мира, то находясь на одном уровне со всеми, вровень с полом. Он, Посторонний, тоже бесстрастен, никому не сочувствуя, он голосом диктора-современника, окончательного мизантропа, озвучивает текст- примерно в таком настроении: идет дождь, люди идут по улице и мокнут под дождем, никто этого не замечает... Они сидят за столом и не смотрят друг на друга... Она хочет того-то и, будьте уверены, своего добьется... Посторонний - альтер эго драматурга, режиссера. Это наблюдатель-пессимист, с трудом, но все-таки соглашающийся, что все будет хорошо, потому что иначе жизнь не сможет продолжаться. Это судья, отказывающийся судить, и философ, свою систему собирающий из уличных впечатлений. Трудно быть на сцене не судьей, не прокурором, не адвокатом, поэтому Артем Цыпин в роли Постороннего - многозначительное лицо без характера. Главный знак.
В театре им. Ленсовета Посторонний снят с круга. То есть Постороннего как такового нет, а круг, напротив, в основе всего - и сценографии, и мизансцены, и повествования. Стол, экран, стулья, столик на авансцене, маленький пролог в виде хоровода, движение персонажей по сюжету - из своей сцены за кулисы и далее к столику - все заключено в геометрию круга. Течение спектакля - круговращение. По очереди каждое из действующих лиц принимает на себя те же самые реплики, что в театре Сатиры приходились на долю Постороннего. Для спектакля Владимира Петрова (в театре на Владимирском) в этом возвращении, круговращении реальности - смысл сюжета, в котором изнутри отстраняется, оценивается и переоценивается каждая ситуация. Маленький человеческий мир увеличивается компьютерной оптикой до масштаба экрана. Увеличение и округление - сверхзадача спектакля. Здесь тоже все будет хорошо, потому что хоровод - не только танец, форма коллективной пластики, а еще и метафора единения. На Васильевском острове - лабиринт, на Владимирском проспекте - круг, и надо сказать, художник Игорь Капитанов эффектно справляется со своей задачей. Сценография «Саранчи» выдвигается на первый план. И если игра с кругом кажется местами нарочитой, то все-таки она сценически удобна и уютна.
Однако в театре им. Ленсовета спектакль называется «Night and day», что, во-первых, повторяет цикличную семантику, а во-вторых, ударение сделано на переменах не в рамках суток или сезона. Это тоже философия «общих мест» - жизнь как зебра, в ней черные полосы сменяются белыми. Это ближе, конечно, и к песне Пола Кортера, введенной в пьесу Биляной Срблянович.
В конце каждой новеллы по воле той же Биляны Срблянович звучит ремарка «Темнота». Для спектакля Анджея Бубеня это сигнал к условной точке и ключевое слово настроения - некоего всеевропейского (не только сербского) мрака, выключение света на свете. Для спектакля Владимира Петрова это сигнал к условной точке и... - к комментариям одного из нескольких временно посторонних. В устах каждого актера, сидящего за столиком на авансцене, это или насмешка, или осуждение, или страх, или прочие, сугубо личные оценки куска и события. Одно слово включает в игру-спор всех действующих лиц. Оно, это слово, весомо и весело.
Да, в театре им.Ленсовета пьеса выглядит веселее. Это происходит и по согласному решению авторов, и потому, что актеры себе не изменяют. В условиях психологически напряженной пьесы они все те же актеры из театра им. Ленсовета. То есть актеры больше для зрителя, чем для спектакля. Сергей Мигицко в роли Макса, заведенного на телеуспех и на похождения повесы, бравирует сходством своего героя с каким-то там Сальвадором Дали, суперменом, сюрреалистом, но мещанистым, трусоватым, без размаха. Владимир Матвеев (Игнатович, отец и академик) ни на шаг не отступает от колоритного бытовизма, в котором он равных себе в городе пока не имеет. Александр Новиков (сын Игнатовича, Милан, плохой сын, плохой муж и плохой отец в глазах родных) - рвется к мелодраме, будучи отличным комическим простаком, и этого не скрыть «Саранчой». Евгений Филатов пробует быть витиеватым в роли гея Фредди, но лучше выглядит как сын Йовича, сын, в котором совесть сильнее полового эгоизма. Некоторые новеллы выигрывают оттого, что переключены на фарс. История матери и дочери, объединенных взаимной любовью-ненавистью, в исполнении Лидии Ледяйкиной и Ларисы Луппиан - трагикомедия, прорастающая из фарса, после него, после того, как потребности зрителей в комизме вполне удовлетворены. Скандал с психологическим послевкусием - вот что играют актрисы.
Из актерского ансамбля выпадает Ирина Савицкова - пророчица Надежда. Так положено по сюжету, но так определено и индивидульностью актрисы. Она другая, и это очень хорошо. Играет проще, тоньше, хотя ее героине положены (и показаны) провинциализм и даже вульгарность. Савицкова публику не балует, в то же время удерживая ее внимание элегантным сценическим почерком.
Заговор с залом - стиль театра им. Ленсовета, он выдержан и в «Саранче». Пьеса ему подчинена, в то время как на Васильевском острове подчиняются пьесе и режиссеру. Что больше нравится лично мне? Возможно, по правде сказать, какой-то третий вариант.
Елена Горфункель