«Валентин и Валентина». М. Рощин.
Театр им. Ленсовета.
Режиссер Юрий Цуркану, художник Александр Храмцов.
А чего, собственно, было ждать? После революций (а, придя в Ленсовет, Юрий Бутусов, несомненно, действовал революционно по отношению к программно «бульварному театру» эпохи Владислава Пази и Гарольда Стрелкова) реставрация наступает всегда. Как неизбежность. Спектакль «Валентин и Валентина» Театра Ленсовета отчетливо заявляет о наступающей в этом театре эпохе реставрации. Вопрос только — что будем реставрировать?
А. Прохорова (Валентина), В. Ставропольцев (Валентин).
Фото — Юлия Смелкина.
«КАКОЕ, ГРАЖДАНЕ, У НАС ТЫСЯЧЕЛЕТЬЕ НА ДВОРЕ?»
Выбор пьесы Рощина, как и одной из «сказок старого Арбузова» («Этот милый старый дом» — следующая премьера театра), с предельной отчетливостью обозначает повестку нынешнего Ленсовета: возрождение театра эпохи застоя.
Реставрация идет не в сторону легендарных ленсоветовских 60-х (да и откуда взять тот озон, того искрометного Владимирова, молодую Фрейндлих и зрительскую наивность?), а именно в начало 70-х. Но если кому-то кажется, что вектор движения угадан верно (нынешний социальный мрак действительно очень напоминает морось и безнадегу 1970-х), вынуждена разочаровать: судя по спектаклю, Ленсовет пошел к пьесам застойного времени не из-за «рифм» и острых совпадений, а потому, что это время молодости и эстетического формирования нынешнего худрука Ларисы Луппиан. Реалии «Валентина и Валентины» не имеют ничего общего с сегодняшним днем. Где такие девочки, где такие мальчики, где такие нравы, где такой квартирный вопрос? Нету. Тогда зачем брать? Наверное, создателям хочется «того» театра, наверное, их греют воспоминания о чем-то прекрасном, наверное, им кажется, что тогда трава была зеленее, а нравственность нравственнее. Впечатления юности всегда сильны, а поскольку это время и моей молодости (вот и первокурсная студенческая практика пришлась на Ленсовет и репетиции комедии «Двери хлопают», где студентка Луппиан играла свою первую роль), то мне легко экстраполировать этот сюжет на себя.
А. Прохорова (Валентина), В. Ставропольцев (Валентин).
Фото — Юлия Смелкина.
Но хочу ли я «того» театра? Вряд ли. «То» театральное ленинградское время было, в целом, тусклым, и мы бесконечно ездили в Москву — на Таганку к Любимову и Малую Бронную к Эфросу. Рощин в «Валентине и Валентине» мучился именно застоем и стучался в табуированную реальность, никак не умиляясь жизни, уродующей любовь и людей «квартирно-ханжеским вопросом». И Фоменко в прелестном «Милом старом доме» летал в нарисованных театральных облаках не потому, что так хотел, а потому что к этому времени у него была выбита из-под ног земля: в том же Ленсовете несколькими годами раньше была запрещена их с Розовским острейшая, как тогда казалось, «Новая Мистерия-буфф». И Владимиров эзоповым языком кричал о свободе личности в «Дульсинее», и Володин, отлученный от театра, вынужден был променять дивный тонкий дар слышать реальность — на шершавый язык притч… Так что трава была зеленее, а время сумрачным.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Но все «то» было в другой стране — прекрасной стране моей молодости и молодости Ларисы Луппиан. Прошли тысячелетия. Понять сегодня, почему Юрий Цуркану берется за «Валентина и Валентину», — нельзя: нет таких Валь, нет таких мам, нет таких табу. С текстом Рощина уже блистательно поиграл пятнадцать лет назад Иван Вырыпаев, но и время его «Валентинова дня» минуло… Театральное время ведь особенно быстротечно, срок его годности — короче, чем у молока. Но вопрос «какое, граждане, у нас тысячелетье на дворе?», главный для театра вопрос, в спектакле вообще не стоит. Эти «Валентин и Валентина» — вне времени и пространства, хотя воздух времени требует постоянных перемен на сцене драматической, как нам нашептал еще Пушкин…
Но не будем уж так врать себе — мы хотим современного театра, а запрос на репертуарную повестку 70-х есть, это известно. И он исходит от главного зрительского сегмента: женщин, вышедших на пенсию (они наравне с девушками до замужества и после первого развода составляют основной контингент театральной публики). И Театр Ленсовета осознанно меняет вектор, расстается с креативно-молодежным зрительским кластером, пришедшим в театр Бутусова, и возвращается к родным осинам, несколько пооблетевшим со времен «малярно-столярной» стряпни Стрелкова и «столярно-малярной» — Сенина (цитирую Кугеля). Будем, впрочем, еще раз честны: указанная публика никогда не покидала своих прежних привязанностей, как Тригорин Аркадину, и все бутусовские годы исправно любила «Испанскую балладу».
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Погоду на завтра в Ленсовете теперь будет определять возрастной зал. На него рассчитан спектакль (ну, не на молодежь же, она себя просто не узнает в зеркале сцены). То есть, именно меня почти четыре часа заколачивают в ящик тяжелого, неповоротливого, крайне не ансамблевого спектакля «про любовь».
СОРОК ПЯТЬ ПУДОВ ЛЮБВИ И ОДИН СУЛИМОВ В ФИНАЛЕ
Л. Ледяйкина (Бабушка), Е. Кривец (Мать Валентины).
Фото — Юлия Смелкина.
В белой-белой комнате, под белым-белым деревом Валентин и Валентина в трико телесного цвета изображают светлую-светлую любовь. Их руки как ветки тянутся вверх, это бутафорское древо — древо их молодой жизни, их пальцы — как клейкие листочки распускающегося чувства… Милота разливается в воздухе, музыка, характеризующая Валентину, навевает тему Джульетты-девочки из балета Прокофьева, и сама Ася Прохорова хочет танцевать, вставать на цыпочки, быть на сцене ясноглазой, трогательной, чистой-чистой и красивенькой. Это, пожалуй, главная ее сценическая задача, хотя актриса работает не на кондитерской фабрике им. Крупской, а служит в драматическом театре. Но и режиссер дает ей именно эти возможности: быть чистой и светлой. Режиссер здесь — как цветик-семицветик, исполняющий актерские желания играть кто во что горазд. В итоге, тело немыслимо длинного спектакля, идущего под плеск волн, конвульсирует от совершенно разных способов актерского существования.
Здесь есть и точное социальное портретирование (что стоит Светлане Письмиченко сыграть проводницу поезда, мать Валентина, добрую простую женщину, мать троих детей? Да ничего!). Здесь, напротив, есть и тяжелая вневременная физиологичность (Елена Кривец в роли матери Валентины дает градус — не ниже Медеи: с диким нездоровым взглядом и спазматическим оцепенением рук движется она к дочери, того гляди удушит или рухнет в исступлении сама…). Напротив, бабушка (Лидия Ледяйкина) пришла к нам из ТЮЗа. Но имеется и что-то и от СТЭМа (эстрадно-карикатурный Гусев — Кирилл Нагиев, дружеская компания Валентина с гитарой или развлекательные сцены пьяной гульбы простых душевных людей, проводниц Лизы, Риты и пассажира Володи). А есть и сладкие пластические этюды о любви из театральной кондитерской 80-х (режиссер по пластике Евгения Хробостова).
Неясно время действия — неясно и пространство. История явно происходит в приморском портовом городе (видим слайд-акварель), где Валентин под гудки теплоходов подрабатывает грузчиком. При этом в городе существует метро, в районе которого мать встречает обнимающуюся дочь. (Полспектакля мучилась — что за город, но над вопросом, почему в этом городе апельсины носят в старорежимных авоськах, а десятки фотографий Валентины напечатаны на принтере, — уже не мучилась.)
К. Нагиев (Гусев), А. Прохорова (Валентина).
Фото — Юлия Смелкина.
Играют про любовь вообще, про любовь во все времена, «про любовь» как таковую. В этом смысле в спектакле возникают моменты, которые о чем-то тебе напоминают, что-то будят, что-то заархивированное распаковывают, минутами вызывают эмоциональное подключение, и это со счетов не скинешь. Но тут же на тебя валятся и длинные бытовые сцены, и дивертисменты, и тонны несвежих «образов»: вот волочит Валентин стол — это он волочит тяжесть жизни… Тащит, как мешок на баржу, на спине Валентину — это неподъемная тяжесть, лежащая у на душе, и не избавиться ему от нее. Мелодраматическая пурга c вкраплениями комедийного жанризма, да еще под пафосную музыку (не забыт здесь и орган), заносит все, в том числе траву, которая была зеленее в дни нашей юности.
А. Прохорова (Валентина), В. Ставропольцев (Валентин).
Фото — Юлия Смелкина.
Среди нагромождения добросовестных сценических наработок мечется живой нервный парень, Валентин — Владислав Ставропольцев. Кажется, только он, этот артист, связывает происходящее «тогда» — с «сегодня», связывает совершенно другим, не «драмбалетным» внутренним ритмом, алогичностью рывков, немотивированностью, так свойственной сегодняшнему человеку. Кажется, Ставропольцев понимает что-то про любовь как зависимость-боль, про любовь как искажение человека. Словом, понимает ее не как пантомиму, а как болезнь и морок.
Сорок пять пудов любви серьезно придавливают нас за три с половиной часа спектакля. А потом выходит Прохожий (Александр Сулимов). И в пятиминутном финальном монологе объясняет все, о чем так долго играли, суетились, про что хлопотали. Объясняет, что такое на самом деле — любовь. Сулимов делает это с мастерским лаконизмом, печалью, удивлением, болью, иронией. Да и текст у Рощина там прекрасный, он позволяет многое.
А. Сулимов (Прохожий), В. Ставропольцев (Валентин).
Фото — Юлия Смелкина.
А вот зачем нам еще под финал прочитанное голосом Резо Габриадзе стихотворение «Цвет небесный, синий цвет» — опять неясно. Наверное, Бараташвили читают тоже, чтобы «сделать красиво», читают как добавление к балету и белому дереву, но там же вообще об «иных началах». А их в спектакле нет.
