«Русская матрица». Драматическая поэма по мотивам отечественной мифологии.
Театр им. Ленсовета.
Режиссер и автор текста Андрей Прикотенко, художник Ольга Шаишмелашвили, композитор Иван Кушнир.
Оказывается, если раскрыть сцену театра во всю ее ширину и глубину и пристроить к ней еще и помост, занимающий половину зала, то получится бескрайняя русская «степь». А если расставить зрительские кресла прямо на сцене по сторонам и организовать движение актеров вдоль образовавшейся продольной оси, то выйдет еще и «путь». Ну кто же не помнит «Степь да степь кругом, путь далек лежит…»? Волшебную пространственную метаморфозу режиссер и художник обещали и в интервью в период подготовки спектакля, и в программке. Интересно было, как это можно сделать. Я, например, никогда не видел и не представлял себе сценический пространственный образ степи…
Но когда по импровизированной ленсоветовской ханамити — «цветочной тропе» мерной поступью с музыкой и пением двинулась из глубины сцены эффектная «птичья стая» в белых пышных многослойных газовых юбках, в белых же футболках-фуфайках с длинными рукавами, в грубых черных берцах, в воротниках-ошейниках с притороченными к ним фазаньими перьями, — «степь» обернулась подиумом…
Вспомнилось, как в одном из интервью режиссер решительно отказывался от стереотипов «национального», лаптей и кокошников, обещая, что исполнители будут одеты в костюмы едва ли не «от кутюр». Тут же, впрочем, возникли и вопросы: чем стереотипы подиума и кутюр лучше стереотипов сермяжных? Какое отношение кутюр и подиум имеют к русскому генетическому коду? Где же, наконец, обещанная и долгожданная сценическая «степь»?
Степь в этом спектакле не появится, даже если играть его на олимпийском стадионе. Потому что физический размер и художественный образ имеют разную природу. Как ни перестраивай зрительный зал, как ни увеличивай сценическую площадку, получится то же пустое пространство. Только большего размера. Каким содержанием наполнится оно, зависит от того, что и как в нем будет происходить. Размер сам по себе не имеет значения. Даже монументальность и масштаб не являются категориями, обеспечивающими друг друга, связанными друг с другом узами взаимной необходимости. Что уж говорить об образе.
Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Смелкина.
И когда позже «птицы» уже не ходят, а ездят по сцене на гироскутерах и электросамокатах, подиум не перестает быть подиумом. Разве что приближается по своему значению к велодорожке. Потому что головой понимаешь: плавность хода, скорость, режиссер хочет изобразить полет… Изображать-то он изображает, а образ полета не возникает все равно. Потому что самокат равен себе самому. А образ, как и стиль, хоть и воплощается в материале, сам по себе имеет нематериальную природу…
На самокате ездит и Баба-Яга (Юстина Вонщик), на скутерах — Марья Моревна (Дарья Циберкина) и Жар-птица/Елена Прекрасная (Александра Камчатова). Лежа на двух скутерах, извиваясь и попивая кофе из чашки, перемещается Змей (Максим Ханжов). Реквизит в этом спектакле освоен на все сто процентов. А тренированность и мастерство исполнителей в управлении транспортными средствами вызывают уважение. Вот только чуда не происходит. Потому что художественный образ, момент его рождения — это всегда чудо, не зависящее от средств передвижения. И образ бешеной скачки на театральной сцене не имеет ничего общего ни с лошадью, ни с самой скачкой в обстоятельствах, например, ипподрома… Самым уязвимым обстоятельством «Русской матрицы» Андрея Прикотенко является то, что спектакль практически лишен содержательной художественной образности.
Я заранее выбрал «Русскую матрицу» для рецензирования, надеясь обрести в ней интересный и достойный художественный повод. Потому что и театр — один из лучших в городе, хотя и переживающий период вынужденного сиротства после того, как выдавленным из него оказался главный режиссер Юрий Бутусов. И Прикотенко — режиссер «с именем», с солидным опытом и хорошим послужным списком. Даже если и не сойдутся какие-то концы, думал я, все равно будет что анализировать, о чем думать. Но чем меньше времени оставалось до премьеры, чем больше умных слов произносил в публичном пространстве режиссер, чем выше нарастал вал PR-кампании, тем тревожнее становилось. Художественное произведение должно свидетельствовать само за себя. На своем языке образов. Между тем, режиссер демонстрировал какую-то повышенную «говорливость». В раздаваемых им интервью накапливалось все больше противоречий, к нему самому возникало все больше вопросов, а его обещания становились все более амбициозными.
По Прикотенко, эпос у нас какой-то дискретный, фрагментарный, «рассыпанный», а вот он соединит его, наконец, в поистине эпическом едином драматическом полотне и сценической картине. Между тем, жанр и масштаб художественного произведения, как и образ, не выражаются в линейных размерах. Эпос — это не в длину и не в ширину. И три строки хокку, составленные из 17 слогов, могут быть и эпичны, и космичны. А толстый сборник анекдотов, например, — нет.
По Прикотенко, национальная идентичность у нас сильно особенная, но какая-то непроявленная. Между тем, болезненная склонность к обоснованию собственной «особости» часто имеет целью осознанное или неосознанное оправдание, а то и восхваление собственного варварства. На мой взгляд, именно эта склонность и составляет главное препятствие на пути к выявлению собственной идентичности. Мы без конца множим собственные детские комплексы, усугубляя свою неадекватность. И чем, как не поиском идентичности, занимались Гоголь, Пушкин, Толстой, Достоевский — все отечественные классики? О чем, как не об этом, мой любимый «Обломов» Гончарова и «Москва-Петушки» Ерофеева? Последний, вернее последняя, так как «Петушки» — «поэма в прозе», — еще и в жанре «путешествия», дорогого режиссеру Прикотенко.
М. Ханжов (Змей), С. Мигицко (Иван).
Фото — Ю. Смелкина.
Трудно объяснить и упорное недоверие режиссера к авторскому потенциалу интерпретации. Вот, говорит он для примера, и Юрий Бутусов, и Лев Додин ставят все того же шекспировского «Гамлета». Сам Прикотенко, актуализируя и осваивая «Гамлета», для своего новосибирского спектакля переписал его в «Sociopath’а». Может быть, так режиссеру было и проще, и кто от этого выиграл, мне неизвестно. Но ведь и между «Гамлетами» Бутусова и Додина, довольствующимися интерпретацией, нет ничего общего. Что же касается «Матрицы», то и ее героев, и ситуации придумал не Прикотенко. Хочет он того или нет, но он их интерпретирует. По собственному определению — в жанре «драматической поэмы». Но, во-первых, этот текст, многие эпизоды которого написаны и разыграны как бытовые сценки и гэги, часто вызывает чувство неловкости. И в плане языка, и по уровню юмора. Во-вторых, лично я не вижу в литературной основе спектакля обоих заявленных режиссером свойств: ни драматического, ни поэтического. Ну, по крайней мере, если они и есть, то очень уж худосочные…
В определениях режиссера настораживает меня и технократический словарь, в котором «матрица» (в связи с идентификацией) и «пазл» (в связи с эпосом) являются наиболее употребимыми терминами, соответственно переводящими и идентификацию, и эпос в разряд механических понятий и манипуляций. «Матрица» при этом совершенно не совпадает с признаваемой режиссером «иррациональностью» главного героя Ивана, а механическое сложение фрагментов «пазла» не обеспечивает эпических свойств произведения. Между тем, в спектакле состоялись, составились именно они, матрица и пазл, идентичность же и эпос остались величинами нетронутыми…
Авторитет В. Я. Проппа и других известных филологов и фольклористов, которыми клялся и клянется режиссер и в выступлениях, и в многостраничном буклете, составляющем программку спектакля, — артиллерия крупного калибра. Только палят из нее авторы «Матрицы» в какую-то не ту «степь». Текст программки и сценический текст спектакля представляют «две большие разницы». Для примера можно прочесть текст, посвященный морфологии образа Яги, и сравнить его с коротеньким фрагментом диалога.
ИВАН. Я, конечно, хочу, чтобы добром дело закончилось, но спать с тобой я не буду.
БАБА-ЯГА. Переспи, пожалуйста. Я тебя хочу. Я тебя очень хочу.
ИВАН. Нет.
БАБА-ЯГА. Тебе женщина говорит, умоляет /…/ Умоляю тебя, Ваня. Прошу тебя.
ИВАН. Хорошо. Иди, ложись на кровать.
БАБА-ЯГА. Раздеваться?
А. Камчатова (Жар-птица), С. Мигицко (Иван).
Фото — Ю. Смелкина.
Мне вообще трудно себе представить многодневную репетиционную работу режиссера с актерами, основанную на анализе и освоении «Морфологии сказки» В. Я. Проппа. Так можно и исполнителя роли математика, например, для начала обучить интегрально-дифференциальному исчислению. Но каким может быть сценический результат, я наблюдал на двух премьерных спектаклях «Матрицы». Надо очень сильно постараться, чтобы блестящих, театральных, сверхопытных актеров Александра Новикова (Мужичок) и Сергея Мигицко (Иван), способных сыграть телефонную книгу на кончике зубочистки, погрузить в такие сценические обстоятельства, в которых играть им практически нечего, нечем и никак.
Кроме уже названного, в спектакле есть еще много затей подобного рода. И нетрадиционно ориентированный Долмат (Роман Баранов), забавляющийся в акробатических этюдах с мужчиной Волком (Александр Крымов). И импровизированное общение Богатыря (Олег Андреев) с публикой, сидящей на сцене. И Кощей-Кош (Светлана Письмиченко) во фраке, говорящий утробным голосом. И орнаменты и буквы старинного алфавита, проецируемые на сетчатый экран и стены сцены и зала. Деревянные шесты в руках актеров и металлические швеллеры, опускаемые из колосников сцены, завершают ее оформление. Главным упущением спектакля является то, что ни одну из актрис так и не раздели на сцене донага. Хотя есть стойкое ощущение, что такое намерение все-же возникало. Ощущение это вытекает из «морфологии» увиденного спектакля…
«Мораль», произносимая, понятное дело, Мужичком под занавес, такая же мелкая и резонерская, как и вся словесная хламида «Русской матрицы». Оказывается, горькая судьбина дана Ивану, чтобы принимать на себя страдания людские. Чтобы утешались люди добрые, глядя на долю его незавидную и жизнь горемычную, тем, что есть и такие, которым хуже, чем им, приходится. Аминь. Так и живем. Без малого тысячу лет…
В заключение о хорошем. Композитор Иван Кушнир сочинил для действа «Русской матрицы» много хорошей стилизованной музыки, основанной на музыкальных интонациях русского народного пения. А педагог по вокалу Анна Чернова превратила ее в хоровые распевы, текст которых часто исчерпывается одним или несколькими словами. Впрочем, слова, слава богу, в данном случае не важны…
Что же до цели всего этого театрального приключения, то после всего услышанного, увиденного и прочитанного у меня осталось твердое убеждение, что затевалось оно главным образом для того, чтобы нашуметь и удивить. Последнее удалось до такой степени, что до сих пор не могу избавиться от двух чувств: недоумения и неловкости. Такова, видно, моя русская матрица. На Кудыкиной горе грызли шишку в ноябре…
