Это как если бы режиссер Юрий Бутусов и художник Александр Шишкин решили устроить тайное голосование по вопросу о том, что собой представляют отношения М. и Ж. Результат неутешителен: ни одного белого шара. Буквально: несколько рядов партера убрали, вместо них круглая эстрада, обрамленная круглыми же светильниками, как в кабаре, а над ней – огромные бесформенные грозди черных шаров.
Ставить эту пьесу норвежца Юна Фоссе – занятие ох какое непростое. Персонажи принципиально безымянны и обезличены: Мужчина, Женщина, Мать, Отец. Они изливают потоки ритмизованного текста (почти белые стихи) мертвыми, неразличимыми, лишенными индивидуальной окраски голосами. Времена действия путаются и наслаиваются без какого бы то ни было авторского подспорья для понимания, что когда произошло и кто кому тут дядя. Вот герои – те самые М. и Ж. – якобы случайно, на самом деле ведомые давним взаимным притяжением, встречаются на кладбище. Притяжение грозит перерасти в стремительную жаркую близость, но у М. имеется препятствие: жена и сын. Приходят Мать с Отцом – на похороны матери Отца, т. е. бабушки Мужчины. Из разговора Матери с Женщиной выясняется, что та уже давно жена Мужчины, прежнюю жену (и сына) он бросил. Потом без всякого перехода время опять переносится вперед, уже и Отец помер, Мать проклинает сына-Мужчину за равнодушие и эгоизм и вообще всюду дышит смерть, источником которой может стать каждый для близкого своего...
Но что Бутусову пьеса – он ведь один из самых ярких представителей ассоциативно-визионерской режиссуры (и ему подражают многие). Его сценический язык – поэзия: игра метафорами, ритмами, эффектами, стихиями. Однако по примеру знаменитого доклада «Мейерхольд против мейерхольдовщины» режиссер первые минут 15–20 работает словно под девизом «Бутусов против бутусовщины». Виталий Куликов – Мужчина и Ольга Муравицкая – Женщина ведут диалог, мерно расхаживая по площадке и так же мерно роняя реплики. И когда уже впору усомниться: да Бутусова ли это спектакль? – все-таки начинается спектакль Бутусова. Которому название подходит как нельзя лучше: его логика – логика сна.
Отец – Сергей Волков появляется на ходулях и в черном пальто в два человеческих роста. А у Матери – Лауры Пицхелаури такой же длины шлейф платья, она вещает, сидя на высоченной стремянке, с которой этот шлейф ниспадает, – овеществленная фигура речи «говорить свысока». Крутят по полу остов кровати с металлическими спинками. Загромождают пространство большими надгробными крестами: они изготовлены из склеенных скотчем картонных коробок. Мать высыпает на свои иссиня-черные волосы полкило пудры и седеет на глазах, пальцы и колени подагрически скрючиваются. И тут же она стремительно молодеет и пускается в пляс (актриса красива настолько, что это становится отдельным и сильным эстетическим переживанием). Еще один невиданный трюк с пудрой: все четверо садятся за стол в глубине сцены, он уставлен воздушными шарами, которые каким-то образом взмывают по сложной траектории, выпуская вместе с воздухом струю белой пыли, рассыпающуюся облаком. А другие шары, лопаясь, обдают актеров потоками воды: зрелище редкой выразительности.
Разнообразный жесткач (вроде The Tiger Lilies) задает темп этому смертельному кабаре. Тем драгоценней паузы. С самого начала посреди эстрады высится большая куча влажного песка. И вот в какой-то (ритмически безупречно просчитанный) момент Мужчина и Отец под хрустально звякающую, шуршащую, разреженно-обморочную музыку Фаустаса Латенаса начинают в четыре руки лепить песочный замок. Тут горло сжимается – наступает тот необъяснимый приход, за которые, собственно, мы и любим лучшие сочинения этого режиссера.
В финале сцена повторится – с той разницей, что Отец Мужчины превратился в его Сына (так он и назван в программке). Вернее, в одном из финалов: блекло-зеленый занавес, отделяющий зеркало ленсоветовской сцены от эстрады впереди, будет не раз закрываться, чтобы открыться снова. Тема, обозначенная репликой Женщины «Не исчезай... Ты не можешь исчезнуть», – а Мужчина очень даже может, так вот, эта тема повторяется многократно на разные лады, словно режиссер ни за что не согласен отпустить зрителя, пока тот не поймет все до самого последнего конца.
