Театр имени Ленсовета не может остановиться в творческом поиске и выпускает уже третью премьеру сезона. 23 декабря зрителям предъявят спектакль «Комната Шекспира» по пьесе английского гения «Сон в летнюю ночь» и (!) текстам Ф. М. Достоевского. Сочиняет это загадочное действо Юрий Бутусов вместе с режиссёром-дебютантом Романом Кочержевским. Накануне премьеры мы задали вопросы одной из ведущих молодых актрис театра Софии Никифоровой, исполнительнице роли Елены.
– Как ты пришла в актерскую профессию?
– Моя мама – музыкант, объездила всю Европу с фольклорным коллективом Studio St.Petersburg. Когда мне было где-то от трех до семи лет, я ее практически не видела, потому что железный занавес в 90-е открылся, и все разлетелись из страны. Мама по образованию пианист, а с коллективом они собирали в экспедициях подлинный песенный и сказовый фольклор. Ценность в том, что они исполняли не «клюкву» а-ля-рус, а настоящий шероховатый, аутентичный фольклор. Бабушка по маме – тоже музыкант. Две музыкальные школы в моем багаже – по фортепиано и по флейте. Флейта – это потому, что я всегда восхищалась старшей сестрой-флейтисткой, и захотела быть как она, а рядом брат занимался на виолончели, и все это происходило в маленькой трехкомнатной квартире, так что сами понимаете – мой путь был предопределен.
– А твои первые театральные впечатления?
«Комната Шекспира» на репитиции
– Это именно мамин коллектив. Плюс хождение с бабушкой в Мариинку на детские сказки. Я вообще лет до двенадцати не подозревала, что есть какой-то театр, кроме музыкального. Мне, маленькому человеку, казалось, что театр без музыки – это не театр. Я не понимала, зачем на сцене говорить, это ведь так скучно, для меня вся сила была в песнях, в музыке. И вот я моталась между двумя музыкальными школами – в родном Колпино и в Тосно. И когда время подошло к восьмому классу, то есть к окончанию музыкальных школ и поступлению в музыкальное училище, мне самой стало ясно, что я не тяну. Не было во мне усидчивости, дотошности, скрупулезности. Идея была, а труда не хватило для ее воплощения. Для достойной техники нужно было в три раза больше заниматься, а я еще очень любила литературу, много читала по ночам, и днем где-то витала в облаках. Музыкант (как меня учили) в идеале должен заниматься по 12 часов в день, только тогда будет результат. И вот в один прекрасный день совершено случайно подружка меня затащила в колпинский Камерный театр в доме культуры. И я попала в удивительную атмосферу. Все стены заклеены афишами, в том числе и 50-х годов, люди сидят полукругом и слушают педагога, руководителя театра Никиту Михайловича Заволокина, от слов которого у меня внутри что-то начинает переворачиваться.
«Кабаре Брехт»
Меня как заворожили там в тот день раз и навсегда. Это был любительский театр при Ижорском заводе, в котором играли и взрослые люди. Все Колпино ходило в этот театр, залы были полны всегда. В общем, я влюбилась. Это был уже девятый класс, я еле-еле сумела закончить две музыкальные школы, и все свободное время, три раза в неделю проводила в театре на репетициях.
– Твои первые роли?
– Роли у меня были небольшие, но это меня совершено не тревожило. Я даже маму туда притащила, она стала вести у нас вокал. На сказку про Аладдина, где я играла его жену Зейнаб, учительница по физике приходила с детьми и ставила мне совершено незаслуженные пятерки по чуждому мне предмету, потому что дети были в восторге от спектакля. В «Снежной королеве» я играла Атаманшу, в «Голом короле» – Камердинера, свою первую мужскую роль.
Я объявила родным, что заканчиваю музыкально образовываться и буду поступать в театральную академию. И мне посоветовали пойти и попробовать пройти туры после 10-го класса, чтобы понять, как это происходит. На консультации у Бориса Евсеевича Уварова я прочитала басню, меня увидели, ухохотались, пропустили на второй тур, и я очень расстроилась, что мне еще целый одиннадцатый класс учиться, чтобы получить аттестат. На втором туре я сочинила клоунский номер под слоганом «проспала на концерт» – с одновременным собиранием флейты, игры на ней и надеванием концертного костюма, и педагоги опять просто падали со стульев от смеха. Я почувствовала успех. В этот же год я съездила в Москву и прошла на второй тур у Константина Райкина в Школе-студии МХТ, это был вообще фурор. И – вернулась в Колпино доучиваться в школу. А мастер мой Никита Михайлович тогда грустно сказал: «Ну… новичкам везет». И как в воду глядел. На следующий год в мою сторону даже никто не посмотрел. Нигде. Я поступила на филфак в институт им. Герцена. Но мне там стало тоскливо. Я продолжала репетировать и играть в колпинском театре. Через год снова поступала в театральный, и опять провал. Сбежала из Герцена и поступила на филфак Университета. Это было непросто, но литературу я всегда очень любила. Отучилась я там три года, но каждый год все равно пыталась поступить в театральный. Безрезультатно.
– Ты поступала пять лет?
– Да, я поступила на шестой год. Мне уже был 21 год – все, последний шанс, дальше девочек в артистки не берут. Училась. Подрабатывала официанткой. Очень уставала. Жила уже отдельно от родителей в съемной комнатке в Кузнечном переулке. На филфаке в тот год я слушала курс английской и американской литературы ХХ века, была под впечатлением от «Улисса» Джойса, «Контрапункта» Хаксли – тема Пути меня питала. Я ушла из колпинского театра, решила, что с актерством все закончено. Весь мой мир был в книгах. Но… затосковала, гордо вернулась в колпинскую студию, и мы сыграли очень важный спектакль, чеховскую «Чайку», где я была Машей. Я ее абсолютно понимала. И спектакль получился на удивление честным. Я чувствовала, что очень правильно существую, и Никита Михайлович от какого-то друга своего передал мне слова, что моя Маша – это абсолютно точное попадание. И вот эта похвала постороннего человека так сильно в меня попала, что я решилась снова штурмовать Моховую и Москву. И везде я опять слетела, решила – все, филфак заканчиваю, хватит маяться. И вот последние консультации на набор курса в Театре имени Ленсовета. А я помню, как нас школьниками приводили туда на спектакль, и я была в ужасе от него, и не помню даже, что это было. Я тогда уже ходила к Додину, его спектакли меня воспитывали. И вот я беру направление на консультацию – и… не прихожу, второе – опять ноги не идут. Третья бумажка лежит на столе в Кузнечном переулке, время уже подходит, 16:30, а я все никак не могу сдвинуться с места. Уже 17:00. И я понимаю, что это ведь последний шанс, и если я его не использую, то потом всю жизнь не смогу себя простить, надеваю платье, беру гитару, флейту, прибегаю в театр, благо рядом. Педагоги уже расходятся – Анна Яковлевна (Алексахина. – В. Н.), Инна Анатольевна (Мухина. – В. Н.), Олег Дмитриевич (Зорин. – В. Н.), и я говорю: «Ой, извините, я опоздала», – ну и ладно. И вдруг Анна Яковлевна отвечает: «Погодите, мы вас послушаем». Они возвращаются все вместе в балетный класс студии при театре, и слушают меня одну, никого уже нет из абитуриентов. И я начинаю как-то раскрываться, читаю Грушеньку из Достоевского, потом пою фольклорную песню. И прохожу дальше. В следующий раз встречаюсь уже с мастером курса Гарольдом Стрелковым, который был тогда главным режиссером театра, и совершено им очаровываюсь, тем более, что знаю – он ученик любимого мною Фоменко. И, перестав спать и есть, в дикую жару, заболев бронхитом, усилием воли поднимая ноги во время танца, я поступаю в Академию, на курс при Театре имени Ленсовета. Я совершила это не то что на вдохновении, а просто в каком-то исступлении, я выдала все, что я могу и не могу. Эта история меня долго не отпускала, потому что осознание того, что человек может все, если захочет, перевернуло меня. Я стремилась в театр, чтобы жить этой работой, чтобы быть каждый день счастливой.
– Как прошел для вашего курса и для тебя лично переход из рук Стрелкова в руки Бутусова?
– Я знала, кто такой Бутусов, видела кассеты с его спектаклями «Смерть Тарелкина» и «Войцек». Мы занимались в Колпино совершенно другим театром, и я не могу сказать, что я все поняла и приняла в том, что видела на кассетах. Когда мы на первом курсе узнали, что в театре происходит смена главных режиссеров, мы, конечно, были в шоке, потому что Гарольд был для нас важным человеком. За год общения он вложил в нас осознание того, что театр – светлая, здоровая работа, что артист – проводник идей и чувств для зрителя, и он сам должен быть чистым, чтобы помогать людям, лечить их души. Ты должен осознавать силу своего воздействия на людей и поэтому – свою колоссальную ответственность. На сцене ты не для самолюбования, ты обретаешь право и возможность что-то сказать, дать людям. Это очень сложно, но и необходимо: мне претит актерский эгоизм, желание понравиться, но и изжить в себе его невероятно трудно.
Спектакли Юрия Николаевича воздействуют на меня, как зрителя, очень сильно, они даже меня разрушают. Но через три дня из этих руин собирается нечто целостное и новое в тебе, разрушение возрождает. Потом, уже работая в его спектаклях, я приняла этот метод, когда через «умирание» приходит исцеление, словно ты проходишь через огонь, воду, стихию и становишься сильнее. Открываются твои внутренние неизведанные ресурсы. Работая с ним, я поняла силу и возможности интуиции, когда необоснованное, необъяснимое, нелогичное, неоправданное воздействует и дает повод потом анализировать, рефлексировать, переосмысливать какие-то вещи. Это может после его спектаклей накрыть, настигнуть тебя и через день, и через два, и через три. Как во сне. И он дал понятие, представление о том, что и в театре, как и в жизни, возможно все. Нет ничего невозможного.
– Какие роли изменили тебя как человека?
– Работа с Брехтом. Это сильное взаимопроникновение. Когда я читаю тексты Брехта о войне, со мной что-то происходит. Это моя тема. Когда Брехт говорит, что не хочет быть героем, не хочет воевать, я понимаю – я тоже не хочу. Зачем убивать людей? – такой простой вопрос. И чем глубже я вкапываюсь в эту тему, тем активнее она начинает во мне жить и, конечно, влияет на все последующее существование. Место артиста, человека в театре, на сцене, и место человека на войне – это меня интересует в творчестве Брехта. Его эти вопросы мучили всю жизнь.
– Получается, что к своей новой роли пришедшего с войны Хенрика – героя пьесы Гомбровича «Венчание» ты пришла как по тропочке протоптанной.
– Точно. То, что режиссер Бениамин Коц предложил мне роль Хенрика, было для меня совершено логично. Я не играю мужчину, я думаю только о том, какая степень жесткости должна быть в моем герое. Юрий Николаевич в последние дни подсказал, помог мне выйти на тему, напомнил мне: ты же солдат, пришедший с войны. Война не отпускает. Война все время с тобой. Ты решаешь проблемы с родными людьми так, как будто ты все еще на войне. И этот груз свалился на меня сразу, чувственно, я поняла своего героя, его страх, ужас, жесткость, нетерпимость, готовность к убийству, право на убийство.
Войну делают люди, и это не дает покоя. Война начинается в нас самих, в нашей ненависти, не только к кому-то другому, но порой и к самим себе. Война – очень личное, личностное дело. Враг – абстракция, ненависть к нему ты взращиваешь сам. Ты вспоминаешь все обиды, вытаскиваешь всю свою боль, и не находишь в себе сил простить. Я это все на сцене осознаю, когда играю Хенрика, и это очень страшно. Ты не можешь все это перебороть – и твой внутренний ужас вырывается в большой взрыв, сметающий всех, губящий всех, включая тебя самого.
– Сейчас в театре идут репетиции спектакля «Комната Шекспира» по пьесе «Сон в летнюю ночь», эта пьеса предполагает некое мистическое, карнавальное действо, сказку необъяснимую. Но у вас в структуре спектакля появился Достоевский…
«Венчание» Хенрик -София Никифорова
– Я люблю сказки. Это же – древние мифы, они хранят тайну, опыт человечества. В сказке каждый зверь, предмет что-то значит. И это понимание дает огромный объем, поле для фантазии. А с Достоевским… Во время показа какого-то очередного этюда, который получился хорошо, возникло какое-то сложное чувство, Юрий Николаевич задумался и мечтательно сказал: «Давайте попробуем сделать эту пьесу, как никто никогда не делал, не смешно и весело, а серьезно – через Пруста, Достоевского…» В нас это зерно попало сразу, можно сказать, мы это предложение восприняли буквально. И пошли рифмы с героями Достоевского. Потому что необъяснимые метания всех героев Шекспира – и молодых героев, и богов, и неких эльфов – происходят с такой же страстью, как и порою экзальтированные попытки достучаться друг до друга у героев Достоевского. Тексты Достоевского, раскрывающие бездны сознания, муки героев, стали помогать разобраться в «волшебной» неразберихе пьесы. Ведь в пьесе «Сон в летнюю ночь» лейтмотив молодых героев – это вопрос, повторяемый многократно: «Не понимаю, что со мной происходит, почему я люблю именно тебя?» И если встык к этому инфернальному недоумению добавляется аналитический, осознанный текст, например, из «Карамазовых», получается невероятный смысловой объем. Моя героиня Елена ведь единственная из четверки молодых героев, которой никто волшебным нектаром в глаза не плескал. Она проживает свою любовь в трезвом уме, и поэтому вдвойне трагично. Так совпало, что когда мы приступили к работе над «Сном», я вновь открыла для себя русского философа Николая Бердяева. И вопросы ответственности за любовь перед собой в первую очередь, перед своим личностным мироощущением, стали для меня важны в работе над спектаклем.
– Твои героини – и Сонечка Мармеладова из «Преступления и наказания», и Елена Вайгель из «Кабаре Брехт», и Хенрик из «Венчания» – имеют очень сложные взаимодействия с темой любви, предательства, личного счастья.
– Да и Елена из «Комнаты Шекспира», мне кажется, тоже будет жить в нашем спектакле нелегко, пытаясь найти истину. Надеюсь, что зрители вместе со мной и с участниками спектакля зададут себе много сложных, но таких важных вопросов.
– Не мешают тебе проблемы героинь в жизни быть открытой чувству? Не боишься ли ты любви в жизни?
– Я очень влюбчивый человек. Могу влюбиться в красоту, в ум. Не могу существовать, когда я не влюблена. И я чувствую любовь, как полет, как легкость. Но всегда для меня висел вопрос: что делать с браком, с супружеством, разве это можно назвать любовью? «Любовная лодка разбилась о быт» Маяковского – это абсолютно про меня. Меня быт изводил. Я даже спросила умирающего дедушку, что мне делать с этим несносным бытом, который мешает мне любить, верить в любовь. И он мне ответил: «Тебе надо его полюбить. Полюби материальный мир, иначе не получится построить жизнь». Я запомнила это навсегда. Дедушка мой всю жизнь строил дома и даже построил церковь. Это и дух, и материя вместе. Я начала в себе открывать, что рядом с любовью стоит добро, желание не обидеть, что мне больно делать больно другим. И вот пришла, видимо, пора разобраться мне с любовью через пьесу «Сон в летнюю ночь». Понять, что любовь – это только твое чувство, и ничего не нужно никогда ждать в ответ. Тем более – требовать.
