Про «усталость» чеховских пьес сказано (и оспорено!) многажды: «Сколько можно?!». Хорошо ведь, чтоб «Вишнёвый сад» всякий раз был – единственный, как был он таким для Раневской. И чтобы откровением прозвучало жуткое: «Вишнёвый сад продан».
И вот новейший случай Театра имени Ленсовета. На сцене ничего не пропущено из того, что должно происходить с чеховскими персонажами. Всё это, однако, предстаёт в некоей концентрации.
В самом деле: Вишнёвому саду приходит конец, снова и снова. Продан-перепродан. Мы все это слишком хорошо знаем! Режиссёр ставит свой спектакль как квинтэссенцию, магическую вытяжку из пьесы Чехова.
По поводу прежних постановок Уланбека Баялиева звучал упрёк в нарочитой эстетизации сценического рисунка. Так вот: на мой взгляд, здесь иное. Дело именно в осмысленной художественной концентрации такого рисунка. Театр представляет не очередную версию знакомого сюжета, а даёт более сложную оптику. Когда-то молодой Мейерхольд, сыгравший Треплева в «Чайке» Художественного театра, написал Чехову о своём восприятии его новой, последней пьесы. В 1904 году будущий великий режиссёр услышал «Вишнёвый сад» как музыкальное произведение, насыщенное глубоким, символическим смыслом.
Сменились эпохи, и театральные эпохи в том числе. Баялиев ставит пьесу, услышанную и увиденную по-своему. Нельзя не видеть, что драма незадачливых хозяев усадьбы, комедия «недотёп» сгущается до символа, и в этом режиссёр верен традиции – верен тому, что открыл в Чехове Мейерхольд больше века назад. Вся толща возможных интерпретаций спрессована в выразительные силуэты и лаконичные группировки персонажей в пустотном светло-сером павильоне со стенами-ширмами (художник Евгения Шутина). «Японский акцент» обращает на себя внимание. Здесь это та мера отстранения, которая позволяет фокусировать суть драмы.
Медитативный ритм первого действия – первая неожиданность, с которой встречается и постепенно осваивается зритель. Повторимся: всё чеховское на своём месте – но доведено, можно сказать, до иероглифа. Явление Раневской (Анна Ковальчук) завораживает. Она и сама заворожена – оставленным Парижем и близкой утратой родного Вишнёвого сада. Аня (Римма Саркисян) – юный побег, во всех смыслах, из недр Сада. Простая душа, большое дитя Гаев (Олег Андреев: дальний, через десятилетия, отсвет давней роли Игоря Петровича Владимирова, который и ставил здесь эту пьесу). Он, однако, никакой не барин. Он, конечно, любитель леденцов и фразёр, но прежде всего вконец растерянный человек. «Вся Россия наш сад» - возвестит, как ему положено, Петя (Антон Багров), – но Сада нет давно, и только вечно влюблённая Дуняша (Галина Журавлёва) щеголяет в пышном венке из цветов вишни на бедовой голове.
Японский традиционный театр потревожен не всуе. Ритуальный мотив в пластике персонажей (работа Риммы Саркисян), соответствующая стильность их одежды – не затейливый ориентальный антураж, ничуть. Тут сама соль драмы «Вишнёвого сада», кристаллизованная в сценических иероглифах. Вот Фирс (Олег Сенченко, бывший артист ТЮЗа, ставший после этой роли «ленсоветовцем»). Он и в пьесе ключевая фигура, домовой, подчёркнуто, что он в усадьбе Раневской с незапамятных времён. Утрата дома – конец всего прежнего существования. Спектакль начинается с того, что молодой актёр на наших глазах, надевая парик и, сгорбливаясь, застывает в форме вопросительного знака: моментально превращается в древнего Фирса. Старческой походкой идёт он вдоль авансцены, катя перед собой красный диск - Красное колесо, колесо сансары… Он же запускает маленький паровозик – знак прибытия Раневской; в финале паровозик уедет обратно – драматический цикл закончен, колесо совершило свой оборот; Фирс снимет парик, и вновь внезапно - помолодеет…
Горка песка на авансцене, у которой как дитя сидит Гаев, и на которой планирует свои замки на песке (прибыльные дачи) Лопахин, - это и горсть праха. Сколько бы ни взывал Лопахин (Олег Фёдоров) к здравомыслию Раневской и Гаева – его практичность представляется вздором не только хозяевам усадьбы. Здесь все – недотёпы, все – «двадцать два несчастья», не только тотально незадачливый Епиходов (Марк Овчинников). Потому что всё – зыбко. Чехов это предчувствовал в момент написания своей последней пьесы как никто. Турбулентность исторического момента, зыбкость почвы под ногами может быть воплощена сценически и вот так, как представил ее режиссёр в этой постановке. Фактически, в «Вишнёвом саде» на этот раз персонажи являют собой маски чеховских катастроф. Расхожее мнение о бездейственности пьес Чехова убедительно опротестовывалось и раньше. Медитативность с упомянутым японским акцентом ещё и сгущается во втором акте. Группировки персонажей в светло-сером павильоне безупречно графически выверены, пластика церемонно-сомнамбулична, Раневская берёт в руки сямисен; суть же в том, что действие обнаруживает драматизм нешуточного масштаба.
Персонажи, конечно же, слышат знаменитый «звук лопнувшей струны», заставляющий всю компанию персонажей вздрогнуть, зябко поёжиться (о перипетийности этого момента писал петербургский теоретик драмы Борис Костелянец в статье с полемическим заглавием «Чеховские катастрофы»). За музыкальную составляющую здесь ответствен композитор Иван Волков, за саунд-дизайн –Руслан Кнушевицкий, с большой тонкостью ими организована звуковая ткань спектакля. Тревожный длящийся звук, и следом дальний грохот (будто «где-то далеко в шахте сорвалась бадья…») – напомнят о себе, повторятся в конце, когда это будут уже удары топора по срубаемым вишнёвым деревьям…
Как известно, трудно решаемая загадка «Вишнёвого сада» - жанр пьесы. Чехов противился меланхолическому минору мхатовской прижизненной постановки. Персонажи, неожиданно для себя оказавшиеся в положении исторических «недотёп», с потерянной перспективой – трагикомичны по определению. В Театре имени Ленсовета и тут найден свой ключ. Иронический ракурс даёт сам обострённый пластический рисунок ролей. Он ещё и подчёркнут метаморфозами: Шарлотта (Ирина Ракшина) оборачивается Симеоновым-Пищиком и Прохожим, Фирс – лакеем Яшей. Чудесный образец высоко артистичного сценического юмора – завершающий первый акт дуэтный эпизод Фирса и Шарлотты.
Вообще весь ансамбль спектакля выразителен, строгая пластическая партитура постановки не исключает актёрской инициативы. Очевидно особенное место Вари (Анастасия Дюкова/Дарья Циберкина) среди персонажей этой постановки. Она не тронута японским акцентом – ни в своём несменяемом чёрном платье, ни в пластике. Она стоически несёт свою драму невыговоренности, неосуществлённости, поруганной судьбы. В круговорот, в жернова вечно повторяющегося сюжета попадает реальная, обыкновенная, живая душа, погибающая не на шутку: «Мамочка, с этим нельзя шутить».
И вот все персонажи единой группой замирают на дальнем плане сцены. От этого «общего плана» не хочется отвести взгляд – так же как и от Фирса, остающегося у авансцены. Другими словами, новейший «Вишнёвый сад» - особенная нота в репертуаре театра. Настоящий «ленсоветовский» спектакль.
Надежда Таршис