Анна — мать семейства, от которого только слово и осталось. Муж постоянно мотается в «командировки», даже не пытаясь скрывать свои измены, сын и дочь разъехались и совсем не звонят (а сын ещё и девушку завёл, которая ей не нравится). Замкнутая в тесном бликующем пространстве собственной черепной коробки, Анна пытается вернуть простую и понятную реальность, когда у неё ещё была семья, а у её существования — смысл. Здесь мы и оказываемся — у неё в голове и, возможно, сердце, где гулко и пусто, где в мутных зеркалах издевательски расплываются образы главных людей её жизни и её самой, а обрывки заезженных фраз кружатся, сцепляясь произвольно.
фото Юлии Смелкиной
На что это похоже?
Пьеса модного драматурга Зеллера — это субъективная драма, и Илья Мощицкий ставит её соответственно — как систему повторов и вариаций. Но зрителю не приходится догадываться о том, куда он, собственно, попал, и что происходит — ему это любезно объясняет театральный критик Татьяна Джурова в видеозаписи, подаваемой на задник. Мощицкий — режиссер-экспериментатор, он исследует природу театра, не ждите связной истории — напутствует Джурова. И непонятно, чего в этом приёме больше — искреннего желания поддержать неподготовленного зрителя в чуждом ему пространстве или ядовитой иронии. Впрочем, ближе к середине оказывается, что всё немного сложнее.
фото Юлии Смелкиной
В прошлом году Мощицкий поставил спектакль «Дуб Майкла Крейг Мартина», в котором на сцене действуют всего двое — он сам и случайный человек из зала. «Дуб» — это своего рода лабораторный проект для совместного изучения природы театра и того преображения, которое он проделывает с реальностью. В вариативном и отчасти непредсказуемом действии режиссёр, как фокусник, выкладывает перед тобой весь нехитрый арсенал, ответственный за театральную «магию». И ты понимаешь, что на самом деле обманываешь сам себя. А зачем? И почему ты продолжаешь это делать, даже осознавая механизм?..
В «Маме» происходит примерно то же самое. Сюжет предельно прост и рассчитан на очень конкретные вещи. А именно, на то, что каждый наполнит его своим — ранящим — содержанием: страхом будущего, болью прошлого, стыдом перед собственными родными и так далее. При этом зрителю всё объясняют, как бы лишая его защиты, которую дарит ему традиционное искусство с красивыми и символичными историями. И он остаётся лицом к лицу со своей травмой.
фото Юлии Смелкиной
Театральный критик Татьяна Джурова рассказывает о матери, которую ей напомнила героиня, и проблемах собственной семьи, которые спектакль всколыхнул в её сознании. Её изображение за спинами героев уродует глитч, экран заливает чёрным. Все мы немного поломаны, все смотримся в бесконечные зеркала и общаемся с собственными проекциями: Татьяна Джурова, вы, я. И Анна: видя мир её глазами, мы не понимаем, кто здесь прав, кто — нет. Возможно, она надумывает, загоняя себя в то, чего больше всего боится? Может быть, ей только кажется, что над ней смеются, что от неё что-то скрывают? Может, это паранойя, и на самом деле её семья — как раз из тех миляг, что со сладкими улыбками хором поют под гитару? Ответа, как и в жизни, нет и не будет.
фото Юлии Смелкиной
«Для чего всё это?» — повисает в воздухе финальная реплика. И вправду, какой во всём этом смысл, если каждый всё равно смотрит свой спектакль — и не только в театральном зале, но и за его пределами? Театр оказывается бессилен: он не может ни дать ответы, ни помочь человеку, запертому в собственной голове, ни остановить ход времени, в котором родители стареют, а дети вырастают и покидают дома, ни изменить мир, где люди чувствуют себя ненужными и страдают от одиночества.
фото Юлии Смелкиной
Зачем это смотреть?
А зачем вообще смотреть неуютные, странные, тяжёлые спектакли, которые разворачивают тебя лицом к себе, давят на больное, задают неудобные вопросы? Каждый сам себе отвечает на этот вопрос. Наверное, они, как минимум, указывают на что-то, что бывает трудно увидеть изнутри. Как говорил «хронист немецкой души» Фассбиндер, не можешь изменить — опиши.
