В рамках "Золотой маски" показали "Макбет. Кино." Юрия Бутусова
Этот огромный спектакль - ноша любви. Залог свободы. Лес. Государство, сделавшее аборт.
Он полон звуков - ветер опустошает рамы зеркал, чавкая, часы пожирают безвременье, птицы щебечут, псы не могут отдышаться. Он построен на смене ритмов и настроений, создан на контрастах, ими и движется как корабль в открытом море во время бури. От буффонады к трагедии и обратно, от бессюжетности к четкому соответствию тексту, от красиво полуобнаженных женщин к отвратительно окровавленным мужчинам. Но все эти переходы, как перемотки в не раз виденном фильме (кто же не читал Шекспира), нужны для того, чтобы найти какой-то фрагмент, который сейчас интересует. Какую-то сцену, которую отсняли несколько раз, и надо решать, что оставить для the final cut.
Эта необходимая сцена - ключ ко всей пьесе, но как ее отыскать среди трактовок многих веков и личностей? От этой точки лучами расходятся сюжетные линии, судорогами - монологи героев. Страсть убивать, нарастание горя в громкость определяет все.
Пьеса начинается с известия о кончине предателя, спектакль - с ленивого разговора о ней. Смерть здесь настолько привычна, что Макбет - скорее, ее кузен, чем Дункана. Кинжал за каждою улыбкой, поэтому улыбка Макбета разрезана не хуже сна. Зарезав сон, он ночь свою переиначил в кошмар, а так как все действие этого спектакля разворачивается в темное время суток, то кошмар его приобретает масштаб поистине катастрофический. Он истреблял всех, кто рядом с Дунканом, вплоть до себя. Это психология войны: ты мечтаешь о блицкриге, а получаешь тягучую пытку собой.
Поэтому в спектакле нет никакого Бирнамского леса. Персонажи держат в руках палки деревьев, уверяя, что они - мечи. Ломают их на пиру, признавая власть нового правителя (лес рубят, щепки летят). В первом акте веревки сплелись в паутину, в паутине застряла палка, скрепляя связь времен, которая с течением событий распалась. Лес совести двинулся наперерез дунсианскому Эльсинору. Уже когда Бутусов ставил "Гамлета" в МХТ, его больше всего интересовал Клавдий и неустойчивость пространства… Мир, охваченный безотчетным ужасом войны, не мир уже, что-то иное. И спектакль полон образами войны: здесь и ползущий, будто ноги отнялись, и просящая милостыню пением, и подполье, и кирпично-железный барак, и разговор Дункана с приближенными, более всего схожий с заседанием реввоенсовета… и все кадровое панно с Вуди Алленом в центре. Военная одежда - хаки, ботинки на платформе, "мундиры". Но Бутусов прочел тот экземпляр пьесы, где не было захватанных страниц: одна краска притупляет восприятие, поэтому он богато пестрит контрастами. Псы с тяжелым дыханием, истекающие слюной ненависти, живут там же, где птицы, поющие на лесных полянах. Мгновенный переход от скорби к счастью (смеху) и есть катарсис.
Острый ритмический рисунок спектакля обусловлен не только частой сменой музыки, но и самим текстом: известие о смерти Дункана, и сразу - стук в ворота (кто-то ходит за окном и стучится в двери). Часы внутри каждого человека чеканят монеты времени все быстрей, особенно, если любишь кого-то. Вот и Леди Макбет ходит вокруг стола в ожидании мужа. Искажение, дробление, измельчение зеркалами. Монтажное колесо отражается обычным, чета самоубийц-Макбетов распалась на множество непохожих и даже почти неузнаваемых.
Ненасытные герои гонимы жаждой убийства и никак не могут напиться ни водой слов, ни дождем. Ничто не сильнее: ни очищение-умывание, ни костер ведьм - это шекспировская буря шума и ярости, аккомпанирующая убийству Дункана. Ее воплощение в персонаже - Леди Макбет. Несмиренной, горящей женщине противостоит кроткий Флинс. Полосатый свитер этого почти ребенка, детства лишенного, никак не вписывается в черно-бело-красные условия чумы.
Конечно, ведьмы правы, говоря, что дети Банко будут королями, ибо кроткие наследуют Царствие Божие. Его время, время настоящего замирения, еще не пришло; ни в пьесе, ни в спектакле Флинса не коронуют. Но у него тоже есть палка, которой он яростно отстукивает ритм, она ведет слепого, как вера. Чем кончится история этого героя неизвестно, а пока т.н. Флинс (на самом деле его зовут иначе, но всех детей играет один и тот же актер) снимает красную футболку, как ответственность за этот мир, как обязанность воевать - "я в этом не участвую. И меня убили".
Шекспира будто вовсе не интересует любовь, даже больше - у него нет любовной линии. Никто никому не изменяет, никто от невзаимности не страдает, больше того - никто никого не добивается. Для Бутусова театр без любви недопустим. Одобрение Леди важнее для Макбета, чем ношение короны, никакая лесть не сравнится для него с возможностью ее утешить. Любовное настроение вдруг захватывает всех - и ведьм, и пирующих, и отцов и детей, и близких родственников, и птичек, и зрителей. Леди чувствует его по-своему: стремится переделать мужа, почувствовать всю власть над ним, всю свободу делать, что угодно - ведь это как надо любить, чтобы давать себя искалечить? Быть самим собой не значит быть всегда одинаковым. Но когда она осознает, что натворила, что за всеми этими убийствами убила его, потеряла его - жить больше незачем. Обманутые ожидания любви. Сгорела, выгорела, молоко любви выкипело.
Из предзеркалья через зеркало сцены попала в зазеркалье. А там герои-великаны, у которых нет мелких проблем, у которых все вопросы огромные, становятся просто людьми.
Бутусов использует небольшой объем этой и так самой короткой трагедии Шекспира, о которой Брехт писал как о самой нелогичной. Он говорил о невозможности линейной постановки этой пьесы, о децентрализации театрального зрелища. Какой у Шекспира реализм, если мертвые встают из могил? Режиссер вообще иллюстрирует Шекспира чуть ли не больше, чем интерпретирует.
Балет, опера, театр теней... кино. Видео - еще не фильм, но как найти грань между искусством кино и кино на телефон? Ведь и оно может стать шедевром... Или не может? В кино смерть от губной помады невозможна. Бутусов немножко обманывает нас, показывая, что может делать театр с помощью кино; кажется, что кино ему ближе. Может, и ближе, но театр неистребим.
Но если здесь Бутусов дает право больше думать о жизни, нежели о пьесе, то зрителю нужна свобода. Можно танцевать, можно уходить, можно признавать, что рассудок - лишь одна из форм сознания, можно без стеснения думать, что все происходящее - только репетиция с оркестром. Или сон. Но сон тревожен…
А что, если Бутусов - шут, ушедший от Лира? Тогда весь спектакль - повесть, которую пересказал дурак, в ней много слов и страсти, нет лишь смысла. Хотя, может быть, смысл заключен в скорлупу: все мы прекрасные леди.
Зоя БОРОЗДИНОВА