Текст: Нина Филюта
В этом году лауреатом премии «Золотая маска» стал молодой актер Театра имени Ленсовета Сергей Волков за роль Бертольта Брехта в спектакле «Кабаре Брехт».
– Ты родился и жил в Нижегородской области, в городе Дзержинске. Тебя там что-нибудь вдохновляло?
– Нет, совсем ничего. Разве что моя комната. Замкнутый личный мир. Мне до сих пор комфортнее всего в комнате. И я не люблю, чтобы кто-то приходил. Предпочитаю уединение. Уверен, что не у одного меня есть такая психологическая потребность – тканью обмотаться и создать вокруг себя кокон. Сейчас я живу в малюсенькой комнатке, меньше этой 
гримерной. И я разделил ее надвое: повесил синюю кулису. Получилось, что организовал в крохотном пространстве маленькую сценку… А Дзержинск – это завод или тюрьма, такие варианты. Хотя я мог бы стать переводчиком с французского, потому что учился в специальной школе и много практиковался в языке. Но вдруг как-то спонтанно решил поступать в театральный. Приехал в Москву и слетел с коллоквиума. Потому что за день до испытания у меня в школе был выпускной, и я в кого-то там плеснул водой и подрался. А потом трясся до Москвы в плацкарте. В общем, был не в лучшей форме… Ну его, этот МХАТ… Приехал в Петербург.
– Как думаешь, в жизни есть место волшебству?
– Похоже, что да. У меня есть одна история. Правда, она уже начала мифологизироваться. Сам не помню точно, как всё было. Да и моя бабушка, может, тоже уже что-то напридумывала. Но дело было так. Когда бабушка была молодой, а это было очень давно, она ехала в поезде «откуда-то там куда-то там» несколько дней. И с ней в одном вагоне ехал человек, с которым они проболтали всю дорогу, а потом расстались. Бабушка вскоре вышла замуж за моего дедушку, у них родились дети, потом появились внуки, среди которых и я… И вот в 2008 году она вдруг внезапно где-то встретила того попутчика из поезда. Ей было за шестьдесят, ему семьдесят. И они уже не расставались. Года четыре просто невероятно кутили! Путешествовали, ездили на курорты, ужинали в ресторанах… Бабушка расцвела, помолодела, постоянно была в приподнятом настроении. Сюжет для кино.
– Телевизор что-то сказал, кот мяукнул, троллейбус проехал… Каждодневная среда, этот «белый шум» – что они значат для тебя?
– Телевизора у меня нет. Но периодически я смотрю новости: мне бывает интересно, что они там придумают. Когда иду по улице – наблюдаю и слушаю. Вот человек что-то говорит, я услышал. Мне это может быть интересно, как и походка этого человека, его мимика. Наблюдать и запоминать – часть моей профессии.
– Что для тебя важнее: то, что уже получилось, или то, что еще может получиться? Процесс или результат?
– Получается всегда на секундочку. Или вообще не получается. Спектакль не может и не должен быть завершенным. Он постоянно живет. Точки нет. Он либо растет, либо умирает. Когда получается – собственной кожей чувствуешь вибрации, идущие от зрителей. Ощущаешь поток энергии, гуляющий по залу. Я играю спектакли, которые сочинил сам. Это относится к «Кабаре Брехт», «Флейте-позвоночнику», «Странствиям Нильса», «Преступлению и наказанию». В них много меня.
– А бывает, что зрители мешают?
– Бывает. Но можно их усмирять театром. «Включать обратно». Я пробовал. Работает.
– Что ты думаешь о воспитательной функции искусства и театра в частности?
– Современный театр в этом смысле ненавязчив. Кому-то он может дать ориентир, открыть глаза на пару часов или на денек. Но кто я такой, чтобы воспитывать? Да, я что-то рассказываю и показываю, но не учу. К тому же я пока не настолько взрослый, чтобы учить. Да и когда вырасту – не знаю…
– На какие жертвы ты готов ради роли? Допустим, побриться наголо или набрать двадцать килограммов…
– Если предложение интересное, почему бы и нет? Для роли Брехта я расстался с волосами, это правда. И для меня это
серьезный компромисс. С длинными волосами я был смазлив. Иногда с грустью думаешь: «Эх, где вы, мои волосики…»
– Откуда берешь энергию?
– Поспать надо, и всё.
– В спектакле «Преступление и наказание», где ты актер и режиссер, образ Раскольникова неожиданно пересекается с реальным персонажем – норвежским террористом Брейвиком. Говорят, ты хотел с ним встретиться лично?
– Да, у меня была такая внутренняя потребность, но сейчас ее уже нет. Как нет и самого спектакля. Он этюдный и начал умирать. Я понял, что пора всё сворачивать. Сюжет «Преступления и наказания» – просто частный случай, отдельная история, а вовсе не общая картина мира. Федор Михайлович видел в этих людях свет, но при этом ясно осознавал, что может быть и по-другому. Не каждый чувствует ответственность, вину. К тому же любые страшные вещи всегда можно оправдать какой-то идеей, нуждами. Достоевский показывает ту внутреннюю работу, которая происходит в человеке. Одно из чудес.
– В работах других театров что-нибудь зацепило?
– «Бег» в постановке Бутусова. Совершенно удивительный. Я в нем буквально растворился. Но в разных театрах разные бывают постановки. В некоторых меня убивает абсолютный формализм. В других литература доминирует над театром. Исчезает игра, и получается обслуживание текста. Ужасно. Еще случаются речевые спектакли, которые претендуют на что-то. Это подавляет саму природу театра. Возможно, я ограничен, но мне скучно наблюдать такое, сложно преодолевать. Я инфицирован Бутусовым, максимального переживания достигаю лишь в его постановках. Мы с ним совпали. Станиславский, Мейерхольд, Брехт – всё переплетается. Хотя современный театр уже не определяется этими именами, они вчерашние и позавчерашние. Театр переродился, мутировал. Он созвучен современному человеку и сегодняшнему дню.
– А разве Брехт не созвучен? Что это за человек в твоем представлении?
– Наглый бабник, любитель сигар и хороших машин, едкий, саркастичный, самолюбивый ублюдок. Очень мощный, но не герой, а хитрец. И сейчас снова его время. Я ношу красную кепку Брехта. Ребята привезли мне ее из Берлина.