Артист Театра имени Ленсовета Сергей Волков – один из самых серьёзных и заметных представителей нового поколения. Год назад получен диплом, а в послужном списке уже премия «Прорыв», две Молодёжные премии Правительства Санкт-Петербурга, номинация на национальную театральную премию «Золотая Маска» за роль Бертольта Брехта в спектакле «КАБАРЕ БРЕХТ». 3 февраля в театре – очередная премьера с его участием: «Сон об осени» норвежского драматурга Юна Фоссе в постановке Юрия Бутусова.
- Серёжа, напомню тебе твои слова, сказанные в интервью больше года назад перед премьерой «КАБАРЕ БРЕХТ»: «Своими текстами Брехт вытащил меня на какую-то страшную гору, с которой я с удивленным ужасом стал смотреть на окружающий меня мир. Его слова отрезвляют пощечиной. Он – не пыльный, не ветхий, не скучный, а злободневный и хлесткий. Мысли этого немца, чьи глаза застали две мировые войны, к сожалению, никогда не потеряют своей актуальности. А в наши сегодняшние дни тем более». К сожалению, действительно эти слова по-прежнему актуальны. Дни изменились в худшую сторону. Как за время жизни спектакля изменился твой Бертольт Брехт?
- Тексты Брехта, которые накопились за время репетиций и вошли в спектакль, были, есть и будут ещё долгое время мной не до конца осознаны. У меня не слишком много жизненного опыта, чтобы сейчас понимать, о чем он говорил. Постепенно, когда ты бьёшься обо что-то, ты начинаешь ощущать смысл его слов. Я съездил летом в Освенцим, жил там полторы недели. И дважды в день из тихого польского городка ходил пешком три километра в первый и второй Аушвиц. Там бесплатный вход без экскурсовода. Я был наслышан, что он производит жуткое впечатление, от людей, которые побывали там несколько часов, и мне стало интересно, какое или какие чувства находится за пределами этого первого знакомства. Что, если пожить там не день, и не два, а весь свой отпуск там провести? Первый день я стоял перед надписью "Труд освобождает". На второй день я решился войти, и понеслось. Постепенно, за 4-5 дней, я изучил там все, что находится в доступе для туриста. Ужас от первого впечатления постепенно, день за днем, преобразовался в покой. Через пять дней мне стало всё равно. Я привык. На шестой день я решил ходить и смотреть на все глазами нациста. Весь тот день я удивлялся, насколько все логично. Если бы я захотел истребить крупное количество людей, то, имея такой пример, сделал бы это именно так. Дисциплинированно, сухо и холодно. В такие моменты начинаешь бояться своего собственного разума и равнодушия.
Практически в каждом бараке там находятся выставки разных стран, включая Россию, на которых показано, что происходило со странами, с народами в период войны. И в последний день, когда я уже был достаточно остывший, я зашел на выставку Израиля. Она состоит из нескольких комнат. Сначала – гигантская книга во всю комнату со списками – дата рождения и дата смерти - умерщвленных в Аушвице евреев. Дальше – белая комната, и на белых стенах на уровне пояса рисунки, которые дети рисовали, находясь в этом лагере. И поют детские голоса. Тихо-тихо. А потом ты попадаешь в чёрную комнату. Симметрично, во всю её длину, расставлены чёрные колонки, а над ними экраны. И голоса. Гитлера, Геббельса и других мужчин. Это зал немецкой пропаганды того времени. Чистой, ничем не прикрытой, ясной и яростной. Израиль - единственная страна, которая включила это в свою выставку. Там я впервые увидел и услышал призыв к сожжению книг, и удивился, насколько удачно Тоня Сонина в нашем спектакле «КАБАРЕ БРЕХТ» попала в энергию этого нацистского вопля: «Пожри, огонь, сочинения Эриха Марии Ремарка и Бертольта Брехта!», хотя она знакома с этими словами лишь на уровне текста из книги. И книги горят… А потом ты спускаешься по лестнице, вой сплоченной толпы постепенно стихает, и начинает звучать какая-то удивительно светлая мелодия. Это последний зал. Полная темнота, на потолке прикреплены девять проекторов. Из них на стены, сменяя друг друга, высвечиваются видеозаписи и фотографии из жизни евреев в 30-е годы в странах Европы. Как они кушают мороженое, как катаются на коньках, как ходят в театр и аплодируют, как играют спектакли, как скачут на лошадях, как празднуют день рождения… Эти видеопроекции закольцованы, одно кольцо идет минут пятнадцать. И дальше снова те же кадры… Я простоял там часа полтора и, так это странно, никто не зашёл в зал за все это время. Минут через 40 у меня что-то открылось. Что-то, что переломило меня пополам и начало строить заново. Я увидел жизнь, которая была и исчезла за очень короткий промежуток времени. Живя в Освенциме, я каким-то образом вошёл в удивительный темп чтения и успел перечитать за это время четыре романа Достоевского. К тому времени, когда я вошёл в этот барак, я заканчивал "Идиота". Очень хочется быть светлым и добрым. Ясным и простым. И открытым. Ко всему и ко всем. Но в те минуты, пока я стоял там, мысль о том, что все это настолько хрупко и слабо, начинала съедать меня. Крепость руки. Крепость, которой у меня пока нет, но она необходима, чтобы то, что ты считаешь прекрасным, не погибло. Борьба неизбежна. И слова Брехта об этой борьбе я понял недавно. Раньше я их произносил, опираясь только на радость бунта.
- Но всё равно остается вопрос о способах защиты этого светлого и доброго.
- «Мы живём в мрачные времена».
- Так вот и я о том: как отличить праведную борьбу от неправедной?
- Это вопрос совести, внутренних принципов.
- Но ты же можешь ошибаться?
- Конечно. Все ошибаются. Вопрос только в том, кто более человечен.
- И в цене ошибки…
- До событий в Париже я категорически не поддерживал наше активное участие в сирийской проблеме. Но Париж-13 ноября случился прямо накануне спектакля «КАБАРЕ БРЕХТ», и утром я не знал, как играть антивоенный спектакль, когда я хочу мести. Когда я искренне хочу уничтожения определенной группы людей. Я не знал, как я буду произносить слова Брехта. Повторяя текст, я чувствовал, что, идя по старой дороге спектакля, я буду врать. Странный вышел тогда спектакль. Только через два спектакля я, кажется, нашёл выход. Есть у нас кусок из его стихотворения: «Я бы хотел быть мудрецом. В древних книгах сказано, что такое мудрость. Отстраниться от мирских битв и провести свой краткий век, не зная страха, обойтись без насилия, на зло отвечать добром. Не воплотить желания свои, но о них позабыть. Вот что считается мудрым. И на всё это я неспособен. Право, я живу в мрачные времена». Об этой мудрости я все время говорил достаточно цинично. А теперь я на зверином уровне понимаю, что здесь не смех, а рана. Брехт плачет. Ценность человеческой жизни – вот то, что должно иметь первостепенное значение. Жизнь, радость жизни, любовь – вот что главное в нашем мире.
Сейчас мы репетируем новый спектакль «Сон об осени», и мне радостно. Я ощущаю именно радость от существования своего, от процесса. Любовь к жизни и понимание того, что любовь есть и у другого существа, - вот важная штука.
- Радость от работы над «Сном об осени» обусловлена тем, что пьеса про любовь, про то, что без любви нет воздуха для жизни?
- Это вводная тема пьесы. Сейчас на репетициях с Юрием Николаевичем Бутусовым высекается и что-то другое. Мне радостно, потому что я нахожусь среди удивительных людей, моих партнёров, опытных, сильных, я просто любуюсь ими – Олей Муравицкой, Лаурой Пицхелаури, Виталиком Куликовым. Я смотрю на них с наслаждением и люблю то, что мы делаем вместе.
- На каком материале легче фантазировать – классическом или современном?
- Когда ты играешь классический текст, пьесу, которую зритель знает, ты можешь не волноваться за сюжет, зритель его знает, как правило, и ему интересен ты внутри этой истории. В современной пьесе, когда у вас со зрителем нет общего опыта знания пьесы, ты должен создавать внятную историю, которая зацепила бы большинство людей впервые. Пьеса Юна Фоссе – магическая, дающая много воздуха для полета, ты дышишь им. У него много пьес, но они не переведены на русский язык, к сожалению. Но названия завораживают: "Мать и дитя", "Зима", "Мертвые псы", "Я - ветер". Надеюсь, прочитаю когда-нибудь.
Текст: Вера Николаева
