23 апреля народному артисту России Сергею Мигицко исполнится 70 лет. В юбилейный вечер он выйдет на сцену родного Театра имени Ленсовета в роли Мальволио в спектакле «Двенадцатая ночь» по комедии Уильяма Шекспира в постановке Ивана Поповски. Накануне юбилея мы поговорили с одним из самых любимых зрителями артистов нашего города о пути в искусстве, о служении сцене.
- Сейчас в общественной среде вокруг театра бурлит много энергии. Кто-то чем-то в зрительном зале оскорбляется, кого-то ратует за неприкосновенность русской классики. И порой на людей театра смотрят, как на занимающихся ерундой за государственный счет. Как вы к этому всему относитесь? И не преувеличиваем ли мы влияние театра на окружающий мир?
- Театр вечен. Библиотеку, как место хранения материальной культуры, злые люди могут сжечь. А театр, даже если его закрыть и запретить, возникнет в другом месте снова. Не надо далеко ходить – вспомним пандемию, будь она неладна. Как только разрешили зрителям вернуться в театральные залы, они вприпрыжку побежали к нам и в другие театры. Люди, лишенные на полгода этого просветительского духовного зрелища, невероятно соскучились именно по театру. Разрешили 25 процентов заполняемости залов – спасибо, позволили 50 процентов – очень хорошо, достигли 75 процентов – счастье. Прививочные кюар-коды надо предъявлять на входе – ну что ж, и так можем. Люди готовы были терпеть всё что угодно, только бы попасть в зрительный зал. Выяснилось вот таким невесёлым опытным путём, что народ не может без театра жить, ему без театра плохо.
Что касается вот этой пикировки по вопросам, что правильно с чьей-то точки зрения, а что – неправильно, это, к сожалению, вопрос отсутствия или присутствия культуры, багажа знаний, широты охвата культурного слоя. Один человек – культурный. А другой – нет. Это как в футболе моём любимом – два клуба не могут поделить, кто из них популярнее. А они оба прекрасные, вот и всё. Есть театр Томаса Остермайера, блестящего современного немецкого режиссёра, который, допустим, не близок по эстетике людям, воспитанным в традициях «системы Станиславского». Но я лично уважаю театр любых направлений. Я работал и работаю и в традиционных спектаклях, и в авангардных. И не делю их на хорошие и плохие. Я никогда не поношу коллег, я никогда не унижаю спектакли, которые мне, допустим, не понравились, не попали в меня. Близким людям я, может быть, что-то и скажу, но тихонечко в уголочке тет-а-тет, без публичных демонстраций своего мнения.
- Вы себя так ведете, потому что, ко всему прочему, прекрасно знаете, каким трудом даётся создание спектакля.
- Безусловно. Я знаю не понаслышке, как тратятся артисты на репетициях и на спектаклях. Финал работы над спектаклем – это бессонные ночи, болячки, неврастения. Артисты очень много кладут на эту плаху. Я уже приводил в пример футбол, так вот и футболистов ругать тоже не нужно, они рискуют здоровьем, подвергают свой организм неимоверным нагрузкам, лишают себя очень многого, чтобы мы за чашечкой чая или чего покрепче у телевизора или на стадионе получали удовольствие от их игры, от непредсказуемого спектакля на футбольном поле.
- Ваше поколение первенцев Владимирова (выпуск 1974 года) любит рассказывать, как ещё студентами бегали в «деревяшку» (боковой выход из первой кулисы на авансцену) или в конец партера следить за игрой Алисы Фрейндлих, Леонида Дьячкова, Дмитрия Баркова, Анатолия Равиковича, Алексея Петренко и прочими блистательными «ленсоветовцами» тех времён.
- Да, здесь было, на кого смотреть. Мы попали, когда в 1970 году пришли сюда студентами-первокурсниками, в «золотой век» театра Игоря Петровича Владимирова, в цветник. Можно ещё назвать великолепных артистов тех лет – Овсей Каган, Михаил Девяткин, Алексей Розанов, Вера Улик, Анатолий Семёнов, Анатолий Солоницын, мы сейчас весь наш разговор можем потратить на перечисление этих имён.
Вот, например, меня назначили в 1973 году ещё студентом на ввод на роль Бьонделло в спектакль «Укрощение строптивой» Шекспира. Алексей Васильевич Петренко, блистательный исполнитель этой роли, не успевал со съёмок прилететь на спектакль. Срочный ввод – это когда тебя за пару часов до начала спектакля выхватывают, дают в руки текст – и вперед. Так я был готов, знал роль наизусть, потому что мы все смотрели «Укрощение» десятки раз.
- А вы ощущаете - за вами, вашим поколением, сейчас следят молодые?
- Да, кто-то смотрит. Кто хочет – тот возьмёт что-то ценное. Артист – это губка, не я придумал. Впитывать нужно всё – и сценические впечатления, и жизненные. Всё в топку. Всё пригодится. Артистом в уголочке тихом темном за занавесочкой не станешь.
Расскажу вам историю из студенческой нашей жизни. Аудитория под номером 43 была оборудована Владимировым специально для нас, первокурсников, на третьем этаже, там, где нынче дирекция театра. Потолки в комнате были высоченные, метров шесть. Мы пришли, практически на первое занятие, сели всем курсом, Игорь Петрович разглядывает нас, молчит-молчит, и вдруг говорит: «Лезьте на стену!» И человек семь стали совершать попытки влезть на эту высоченную стену: кто-то стул ставил, мы с Олегом Леваковым стали друг друга подсаживать, кто-то изображал, что он с разбегу взлетает на неё. И Владимиров сказал: «Попомните моё слово – вот эти семеро обязательно станут артистами». Почему? Потому что приказ главного – лезьте, и я исполняю. Зачем? Для чего? – разберешься потом. Делай!
- И вы все пятьдесят лет работы в театре так себя ведёте: режиссёр сказал – я делаю?
- Мы приходим к консенсусу. Порой я сразу делаю. Если мне предложение в удивление – я что-то могу оговорить, уточнить. Но вообще в театре надо делать сразу, многословные дебаты тут не проходят.
Вот ещё один пример. То же самое «Укрощение строптивой». Идут репетиции на сцене, ещё не вышла премьера. Меня срывают с занятий, вызывают на сцену. Владимиров в зале, Алиса Бруновна в роли Катарины на сцене, готовится к исполнению зонга. И Игорь Петрович тихонечко на ушко мне говорит: «На сцене люк в полу, над оркестровой ямой, оттуда Алиса берет микрофон. Ты подлезь туда, и когда она за микрофоном руку протянет, выгляни и скажи: «Да пошла ты!» Я туда залез. Алиса кричит: «Микрофон!» И я оттуда: «Да пошла ты!» Она в остолбенении, Владимиров в зале впокатушку хохочет. В спектакле этого потом не осталось, но так режиссёр искал атмосферу азартную, настроение хулиганское, которое и сделало этот спектакль великим.
- За годы в профессии вы видели многое. Продолжите фразу: «Плохой театр – это…»
- Плохой театр – это где все грустные, где никто друг с другом не дружит, где приходят хмурые люди на работу. Я был в одном таком театре приглашенным на роль артистом. На премьеру я принёс девочкам конфетки, мальчикам бутылочки. Зашёл режиссёр и сказал: «Я забыл тебя предупредить: у нас особый театр, у нас никто ни с кем не дружит, нас интересует только работа, никаких шуток, анекдотов». Я через три месяца там уже не работал.
- А что такое «плохой театр» на сцене?
- Плохой спектакль для меня – это когда просто разговаривают, доносят текст. Просто сообщают содержание произведения. Без фантазии, без личностного чувства, осмысления, без таких диалогов-монологов, на которых у меня, сидящего в зале, слеза щекочет глаз. Где всем на всё наплевать. То, что называется, - «с холодным носом».
Хотя… Если я скажу, что театр – это озорство, мне могут ответить, что так можно всю жизнь проозорничать.
- Но ведь даже в самых трагедийных трагедиях Шекспира, где трупами персонажей бывает завалена вся сцена, есть обязательно Шут, юмор. Это даёт объём жизни.
- Вот именно. Например, у прекрасного режиссёра Римаса Туминаса в спектаклях самых драматических очень много тонкого нежного юмора.
- Вы по-прежнему чего-то боитесь, когда начинаете новую работу? Тремоло присутствует?
- Конечно. Я, к сожалению, обманывался не раз в профессии. Бывал в ней разочарован. Когда я начинаю работу, у меня нет никакой уверенности в конечном результате, никакой гарантии успеха. Я абсолютно неуверенный в себе человек. Тремоло – да, это про меня. Я – сомневающийся человек. Но если мне что-то понравилось в моменте репетиций, если я понимаю, что попадаю в какую-то интересную закручивающуюся историю, начинаю чувствовать партнёров, режиссёра, - комплексы проходят, я раскрепощаюсь.
- Я так понимаю, что и в жизни, и в работе вы цепляетесь за позитив, вытаскиваете, как Мюнхгаузен, сами себя из болота за волосы.
- Можно и так сказать.
- Ваше мастерство достигло высочайшего уровня. Вы давно уже можете ни от кого не зависеть. Вот, например, недавно прошла премьера спектакля «Евгений Онегин. Страницы романа», где вы читаете строки Пушкина от лица Автора. По-прежнему ли вам важно, кто в этот момент находится рядом на сцене?
- Партнёр – самая важная составляющая в спектакле. Я не люблю играть со слабыми партнёрами, для меня чем сильнее партнёр – тем лучше. Я гарцевать не люблю. Надо цепляться за партнёра, искать общую линию движения спектакля. Партнёра можно обогнать, убежать от него, а можно отстать и дотянуться до него, догнать. Чем сильнее Онегин, тем легче мне быть Автором. Чем красивее, глубже Татьяна, если я в неё на сцене влюблён, если она меня как женщина волнует, тогда и от Автора я читаю лучше, интереснее, разнообразнее, эмоциональнее, точнее. То, что рядом со мной на сцене Сергей Перегудов и Анна Ковальчук, сильнейшие артисты, а не незнамо кто, многое для меня решает. А когда ещё со спины гениального Чайковского виртуозно играет огромный оркестр Капеллы – я оживаю, нервная система работает на полную мощь, ко мне приходят новые краски, тональности.
- Столько всего уже сыграно, прожито, пережито... Есть в вашей биографии неслучившиеся встречи? О несбывшемся жалеете?
- Я абсолютно убеждён, например, что мой режиссёр – Марк Анатольевич Захаров. А встретиться мне с ним в работе не удалось. Хотя я к нему в московский «Ленком» даже приезжал показываться по молодости. Он мне сказал: «Часик меня подождите, я скоро приду», - а я убежал, просто испугался. Мне очень жаль, что я не сыграл Тиля Уленшпигеля. Я считаю, что это был абсолютно мой герой, я его понимал, чувствовал. И даже был приглашён для знакомства в кабинет кинорежиссёров Алова и Наумова, когда они начинали подготовку к своей знаменитой картине. Но – не произошло. Или я не сыграл Меркуцио в «Ромео и Джульетте», тоже, мне кажется, моего героя. Ну что ж сделаешь. Сыграл много чего другого.
Жизнь коротка. Это сказали философы, а не мы с вами. Пьес – миллион. У меня и сейчас дома ящик завален пьесами. Вот «Академия смеха» японца Коки Митани у меня лежала лет пятнадцать, я всё мечтал-мечтал, а у нас – раз! – и сыграли её молодые артисты. И сыграли прекрасно. Это просто течение жизни. Ну, кто бы двадцать лет играл Осла в «Трубадуре и его друзьях»? А я играл. Мы в один год выпустили спектакль с театром «Ленком», Владимиров и Захаров. У нас я был Ослом, там – Александр Абдулов светлой памяти. Прошло пять лет. Абдулов уже давно передал роль другому, стал кинозвездой, - а я всё Осла играл. Прошло десять лет. Абдулов получил звание, сыграл все главные роли в театре, в кино снялся где надо и где не надо, а я всё продолжал играть Осла. Я никому не жаловался, я не хлопал дверью, я не ходил к Владимирову с вопросом – когда же это закончится? Я честно играл Осла. И поэтому сейчас, сегодня мне никто не сможет втереть очки, я всё вижу – кто есть кто, кто чего стоит из молодёжи.
- Но вы по-прежнему способны о чём-то мечтать? Стремления имеются у народного артиста Сергея Мигицко?
- Мечты – дело внутреннее. Если бы какая-то мечта маячила вблизи, можно было бы её подозвать, но – нет. Ну что я сейчас буду говорить: «Ох, как бы мне хотелось поработать с Женей Писаревым…» И что? Где Писарев, а где я. (Евгений Писарев – режиссёр, художественный руководитель московского Театра им. Пушкина. – В.Н.)
Сейчас надо думать о силах, чтобы Бог дал сил. Дал ещё возможность пофантазировать, попробовать, быть готовым, когда появится интересное предложение. К удаче надо быть готовым, она не должна застать врасплох.
- Силы восстанавливаются и копятся в момент переключения на другую деятельность. Вы через что восполняете силы? Сброс и накопление как происходят?
- По поводу сброса. Скажу так: окончательно всё сбросить невозможно. Да, есть спорт, есть увлечения, я люблю ходить на футбол, баскетбол, я люблю ходить в лес, иногда на рыбалку выбираемся с друзьями. И всё равно в голове что-то от театра останется, избавиться от мыслей о нём невозможно. Это как любовь к женщине. Если ты полюбил женщину, то волей-неволей ты думаешь о ней постоянно. Можно расстаться, попробовать увлечься другой женщиной, уехать в отпуск, но если любишь – твоя любимая будет всё время стоять перед глазами. Будем говорить так – наваждение. Театр как наваждение. Со знаком плюс, разумеется.
Беседу вела Вера Николаева