«Действие разворачивается зимой в Женеве, в начале 90-х. Только что закончился концерт оркестра Французской Швейцарии. За окном валит снег. Комната, которая служит гримёрной для дирижера, погружена в темноту. Тонкая полоска света пробивается из входной двери. За сценой слышится раздраженный мужской голос»... Так начинается пьеса современного французского драматурга, режиссёра и актёра Дидье Карона «Фальшивая нота». Мировая премьера спектакля состоялась на театральном фестивале в Авиньоне. Материал с детективным сюжетом, замешанном на психологии, основанном на мучительных попытках разобраться в сложных вопросах этического толка, достичь гармонии ценой самоотречения, постараться не сфальшивить — но не на сцене, не в музыкальной партитуре, а в непростых жизненных обстоятельствах... Столь неоднозначную постановку репетирует Владимир Петров. По его словам, «пьеса заставляет задуматься о соразмерности преступления и расплаты за него, о пафосе отмщения и безжалостной изощренности мести, дает возможность актерам прожить широчайший спектр человеческих чувств: от величия до полного падения, от превосходства до раскаяния, пройти путь от торжества до краха». За подобный многомерный материал мог взяться лишь режиссёр опытный, маститый, с судьбой. Петров работал в Харьковском театре им.Т.Г.Шевченко и Рижском театре русской драмы, был главным режиссёром Драматического театра им. А.В. Луначарского в Севастополе, художественным руководителем киевского Русского драматического театра им. Леси Украинки и Омского академического театра драмы, а последние восемь лет руководит Воронежским театром драмы им. А. Кольцова. Среди более чем сотни спектаклей, поставленных им, петербуржцам знакомы «Чёрт» в Александринском театре и «Академия смеха» в театре «На Васильевском», а ленсоветовской публике — «Кровать для троих» М. Павича и «Night and day» Б. Срблянович. Главные роли в спектакле «Фальшивая нота» — всемирно известного дирижера Миллера и престранного визитёра Динкеля (впрочем, обе фамилии по ходу действия внезапно окажутся ненастоящими, как и люди, за которых выдают себя персонажи) — исполнят заслуженный артист России Артур Ваха и народный артист России Семён Стругачёв. В преддверии премьеры, которая пройдет в Театре им. Ленсовета 21 и 22 февраля, наш театральный обозреватель Мария Кингисепп побеседовала с Артуром Вахой. Как актер вы весьма избирательны в выборе материала. В профессии, как и в жизни, вы делаете только то, что хотите и только то, что вам интересно, верно? По крайней мере, в театре — да, это так. С кино у меня совсем другие отношения, там иные ориентиры. Что вас зацепило в рассказанной драматургом истории — профессионально, человечески? Чисто по-актерски меня раззадоривает коллизия с переменой участи персонажей. Это всегда увлекательно: как, почему человек переходит из одного состояния в другое, причём, радикально. А по-человечески для меня большое значение имеет тема, всем нам известная, для всех нас больная — фашизм, который может в любой момент возродиться в любой отдельно взятой стране. Фашизм и национализм — темы вечные и, увы, актуальные до сих пор. Однако пьеса Дидье Карона начинается как комедия, но затем выясняется, что это чуть ли не трагедия... Или трагикомедия? Мне это комедией вовсе не показалось. Скорее, это драма, серьезная и глубокая. И если в первых сценах ситуация, действительно, комедийная, то есть опасный момент: я боюсь, чтобы все это вдруг не превратилось в какую-то дурацкую антрепризу. Но материал, как и режиссер, серьезный, и, конечно, не даст нам ни на минуту скатиться в какой-то ширпотреб. Насколько мне известно, вы никогда еще прежде не работали с режиссером Петровым? Нет, не работал. Мы даже не были знакомы. Только сейчас, в период репетиций, познакомились. И как происходит совместное творчество? Легко ли, трудно ли? Ну, мы пока присматриваемся друг к другу, примеряемся... Так что еще непонятно, ведь достаточно мало времени прошло (разговор происходит в январе — Прим.ред.). Но я надеюсь, что мы, конечно, найдем общий язык. Петров в работе — категоричный диктатор или тонкий психолог? Слушает ли он артистов? Позволяет ли иметь собственное мнение? Я скажу так: мы работаем в диалоге, потому что быть диктатором с нами — со мной и со Стругачёвым — просто невозможно... Мы друг к другу прислушиваемся, прощупываем почву и постепенно понимаем что-то друг про друга. Не знаю, посмотрел ли уже Петров спектакль «Смерть коммивояжёра» с моим участием, но знаю, что он собирался — именно с целью понять, с кем имеет дело... Возможно, он видел вас в кино? Про это он ничего мне не говорил. Мы не обсуждали мои киноработы. Как будет оформлен спектакль? Что предлагает художник-постановщик Мария Брянцева? Я пока видел сценографию только на бумаге. Готового макета на данный момент нет, как я понимаю. В эскизах же все лаконично и достаточно условно. Излишние подробности, детализация в оформлении нашему спектаклю не важны — акцент будет сделан на стычку характеров, столкновение и переплетение судеб, на внутренний конфликт персонажей. А в музыкальном плане? Как ваша романтичная, но убежденно рокерская душа будет взаимодействовать с классической музыкой, коей в пьесе уделяется предостаточно внимания? О, с классикой я дружу, причем с детства. Мать меня часто водила на концерты в филармонию. Мое музыкальное образование, конечно, глубоким нельзя назвать — оно достаточно поверхностное, условное. Но многое из классической музыки я неплохо знаю, различаю, разбираюсь. Иногда под настроение что-то ставлю — например, «Времена года»... Можно ли назвать дирижёров, с которых вы «срисовываете» мимику, жесты, прочие специфические профессиональные моменты? Я видел Евгения Мравинского живьём... Так что я кое-что понимаю про дирижёров, и вообще я за ними много наблюдал в юности — в том смысле, что меня всегда гораздо больше интересовал дирижёр, чем музыканты. Фигура, личность того, кто управляет целым симфоническим оркестром, этим огромным организмом — это удивительно. Хороший, талантливый, харизматичный, экспрессивный дирижёр — это же само мо себе увлекательное зрелище, целый спектакль... Конечно. И производит огромное впечатление, особенно на ребенка. Я помню, матушка водила меня на великого японского дирижера в Большой зал нашей ленинградской филармонии. Имя его стерлось из памяти, не помню, что за музыка звучала, но это точно была классика, и это было великолепно. Я весь концерт нервно вертел в руках такие маленькие плетёные лапти — сувенир, который обычно вешают на стену. И в конце выступления я побежал к сцене и подарил дирижёру эти лапти — вместо цветов, но от всей души: мне так хотелось хоть как-то этого человека отблагодарить.... Матушка рассказывает, что дирижёр наклонился ко мне, и с него на меня капал пот. А я потом всю дорогу домой страшно переживал, что в один лапоток засунул смятую обертку от конфеты и забыл достать ее оттуда. Так неудобно получилось перед японским гением, который наверняка нашёл в моём подарке обертку от ириски!.. А у взрослого Артура Вахи есть знакомые дирижёры? Нет, но среди моих знакомых есть классические музыканты. Здесь важный момент: у нас в спектакле будет звучать запись игры на скрипке. Но это должен быть такой музыкант, который понимает все тонкости сюжета и особенности характеров героев, осознает всю суть проблематики пьесы... Только тогда, мне кажется, он сможет правильно сыграть. Нужно ещё знать тему, которую затрагивает драматург, быть своим человеком в театральном закулисье, ощущать специфику материала, иметь опыт работы в театрах... Задача непростая, но выполнимая. Такие музыканты с таким бэкграундом есть. А Семен Стругачёв, чей персонаж берет в руки скрипку, по-настоящему играть на инструменте, наверное, не будет? Конечно, не будет. Мы не сможем натурально сыграть на скрипке — ни он, ни я. Это же не гитара, которую любой может взять в руки и приблизительно освоить «с наскока». Понимаю: я в детстве как раз училась играть на скрипке: это совсем непросто... А я виолончель «пилил» два с половиной года. Это значит, что у нас с вами абсолютный слух. У меня слуха как такового нет. Вернее, я слышу, распознаю нюансы, но сам воспроизводить не могу: не интонирую. Это называется «расхождение». Наверное, поэтому я и занимаюсь не классикой, а рок-н-роллом... Но в музыкальную школу же вы ходили, нотную грамоту знаете? Ходил, но по сольфеджио у меня всегда была тройка. Это очень замысловатый предмет, особенно диктанты... Но как партнеры вы со Стругачёвым уже сработались, «спелись»? Мы прежде никогда не работали вместе на одной сцене, в одном спектакле. Поэтому мы с Семёном, как и с режиссёром, все еще друг к другу присматриваемся, прислушиваемся, привыкаем. Мы очень разные: у нас разный подход к работе, разная актерская школа, разный взгляд на роль... Я, например, больше копаюсь в психологии, пытаюсь разобраться в состоянии человека, и, отталкиваясь от этого, что-то пробую, перебираю. А Семён придумывает роль сразу, целиком: сочиняет рисунок и потом складывает характер. А как вы копаетесь — что-то специально читаете, изучаете или просто думу думаете? Больше думаю, вспоминаю, ищу в себе. И мне кажется, спектакль будет прежде всего близок зрителю более старшего поколения, людям зрелым, жизнь прожившим. Хотя начитанная молодежь, прогрессивная, неравнодушная, тоже найдет в этой истории что-то для себя важное. По вашим внутренним ощущениям, будет ли спектакль ленсоветовским по духу? Я имею в виду стилистику конкретного театра, вне зависимости от того или иного лидера труппы. Мне кажется, что Владислава Пази (художественный руководитель Театра им. Ленсовета с 1999 по 2006 гг. - Прим.ред.) живо заинтересовала бы эта пьеса. В репертуаре этого театра были и есть спектакли, которые нельзя однозначно отнести к «ленсоветовскому формату» или «ленсоветовскому стилю». Но тем интереснее складывается репертуар, тем азартнее работать над чем-то новым. В плотном материале «Фальшивой ноты» есть что делать актёру. Для меня это — главное. Беседу вела Мария Кингисепп
