Больница оказалась совсем иной, чем представлял ее Берлага. В длинном светлом покое сидели на диванах, лежали на кроватях и прогуливались люди в голубоватых халатах. Бухгалтер заметил, что сумасшедшие друг с другом почти не разговаривают. Им некогда разговаривать. Они думают.
И. Ильф и Е. Петров. «Золотой теленок»
Ну, конечно, только сумасшедший, реально помешанный может всерьез говорить, что из него вышел бы Шопенгауэр. И Юрий Бутусов выносит на программку лица Шопенгауэра и Достоевского, на которых написано «Дядя Ваня». На клетке с тигром написано «Канарейка». Так в сумасшедшем доме на дощечке, прикрученной к больничной койке какого-нибудь Генриха Циммермана, может значиться «Кай Юлий Цезарь», а на койке бухгалтера Берлаги может быть написано «Наполеон».
Абсурд. Расхождение видимого и обозначенного. Ключ дан сразу. Открывайте. На этом несовпадении видимого и произносимого будет строиться довольно длинный, часто выматывающий ритмическим однообразием, спектакль.
Три первых акта «Дяди Вани» — абсолютный сумасшедший дом. Ну, уж третий акт — точно. Предполагаю, так рассуждал Ю. Бутусов, помещая героев «Дяди Вани» в госпиталь. Может, и в Шарантоне, как завещал П. Вайс, знаменитый опыт которого «Преследование и убийство Жан-Поля Марата, представленное актерской труппой госпиталя в Шарантоне под руководством господина де Сада» сильно повлиял в свое время на театр, полюбивший с 1960-х годов разыгрывать что угодно в условиях психиатрической клиники, тем более что «Полет над гнездом кукушки» тоже не менее магически подействовал на мировую культуру.
Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Кудряшова.
И впрямь: один из героев спектакля — маниакальный писака (Серебряков), и странно, что в минуты досуга он играет на саксе. Другая (Соня) сошла с ума, не зная, как относится к ней Астров, а этот Астров — безумец-живописец: забрызганный красками, он рисует на больших ватманах картину уезда, надев резиновые перчатки и тыкая кисточкой то в зеленое, то в синее (шизофреники очень часто прекрасные художники-абстракционисты!). У Вафли (Сергей Перегудов) эпилепсия с припадками, он не может даже встать и смотрит мутным глазом, дергаясь на полу. Короче, каждый из героев психически нездоров.
Вот все это, кажется, и составило бэкграунд режиссерского замысла ленсоветовского «Дяди Вани», действие которого происходит в белой-белой больничке со множеством дверей, над которыми — надписи «Доктор», «Соня», «Маман». Маман, впрочем, к нам не выйдет. Видимо — лежачая. Маман подразумевают, к ней обращается Серебряков. Маман — фантом.
Этот госпиталь — прибежище абсурда — стилистически напоминает зелеными панелями и белеными стенами не клинику в Шарантоне, а, скорее, типографию газеты «Коммуна» в Воронеже, в пространстве которой выдающийся театральный художник Александр Шишкин прошлым летом представлял экспозиции-инсталляции Шишкина-Хокусая. Декорация «Дяди Вани» выполнена в стилистике того же «картонного примитивизма», это шаткие стены из беленого картона — и сразу предполагаешь (не первый день в театре), что их будут крушить. Предположение со временем сбывается, подтверждая: в театре не первый день…
Тем более, пациенты психбольницы не просто ходячие, а очень подвижные, и периоды ремиссии чередуются у них с приступами двигательной активности: Соня — Ольга Муравицкая не находит себе места и в колотится о стены, а Войницкий — Александр Новиков заходится в танцевальных тиках. Их (особенно Соню и дядю Ваню) часто ломает в гротесковых изгибах танцевально-болезненных движений. У Войницкого болезнь осложнена еще непростым внутренним миром, назовем их «видениями Баса»: нет-нет, да и взметнет вверх руку и прокричит: «Дорогая моя! Чудная!» — с совершенно басилашвилевской интонацией из «Дяди Вани» БДТ… Видимо, это в него вселился и подает голос бес старинного театра…
А Елена Андреевна все время трясет браслетами на вытянутых руках. В какой-то сцене Серебряков — С. Мигицко, желая обозначить, о ком говорит, тоже потрясет кистями, и все поймут — это он о Елене. Но в обычное время Серебряков сидит в проеме двери не своей комнаты, за столом, и маниакально строчит что-то карандашом, не обращая внимания на общую жизнь в больничной рекреации.
На этот раз Бутусов не режет пьесу, а укрупняет многократным повторением только несколько фраз. Войницкий все время твердит, что ему 47 лет, и как-то он проживет оставшиеся тринадцать (это его фобия). Соня неоднократно кричит, что если не знать — то это хоть какая-то надежда (это ее психотравмирующий фактор). Иногда маниакальность спадает и некоторые сцены идут, прямо соответствуя пьесе. Хотя все равно в отношениях сохраняется странность, например, Елена и Войницкий тут дружат и переглядываются с пониманием и смехом. Безумный мир — он и есть безумный. Иногда так глянут!..
Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Кудряшова.
Бутусов идет к пьесе очень традиционным путем, делая из Чехова абсурдиста. Известно, что Чехов — предтеча и отец его, так что логика такого подхода классична и предсказуема. Вот играть абсурдизм через Станиславского или, пуще того, через бытовизм и «жизненные соответствия» — это бывает интереснее (вообще ход через не сообщающиеся сосуды иногда дает эффект дефибриллятора стилистически замерших вещей). А через Беккета и Ионеско, усугубляя абсурд «яркой театральностью», к Чехову, пожалуй, в театре, особенно европейском, не наведался только ленивый. Так что, с самого начала страшно огорчившись предсказуемостью пути, я ждала, когда и по какому поводу начнут крушить стены и выходить в холод мироздания (это обязательно должно было произойти в такого рода спектакле).
Действительно, в конце четвертого акта, как и ожидалось, шаткое строение психбольницы. Соня становится буквально Вождем-индейцем из «Кукушки» и крушит топором стены, на развалинах которых в финале и происходит последний акт — расставание почти нормальных людей (что-то от «шестидесятников) в холодном, как и планировалось, космосе мироздания, где они никому не нужны. И если искать в спектакле какой-то смысл, поддающийся вербализации, то получится, что в картонной дурке жить куда правильнее и интереснее, чем в темном не отапливаемом мире за пределами сумасшедшего дома. Вывод ожидаемый.
Что же в этом спектакле непредсказуемо и неожиданно? Актеры. Вот — актеры, которые под руками Бутусова играюи по-новому. Актеры, освоившие достаточно абстрактный способ существования и берущие исключительно своим присутствием: и саксофонист Серебряков — Сергей Мигицко, и светящаяся навстречу каждому Елена — Наталия Шамина… Поскольку в сумасшедшем доме мотивы отменены, — это некое общее актерское джазовое присутствие «на тему». Не играние темы, известное нам в театре, а именно присутствие на тему. Вот в это, пожалуй, стоит всмотреться.
Открытием становится здесь Александр Новиков. На наших глазах родился актер настоящего драматического дара, да еще осложненного отсутствием сентиментальности, что присуще актерам-комикам. Ни смешка, одна сплошная тоска, сосредоточенность, точный пластический и психологический гротеск и пародийные «всхлипы Баса»…
Спектаклей, где карандашами пилили полено, положив его на тарелку вместо еды (так это происходит в нынешнем «Дяде Ване»), — было немало. В сумасшедших домах чего только не было играно… Это стало уже штампом, как и тезис об усталости текста. Но в спектакле Бутусова текст и вправду просто изводит, он уже совсем непереносим для восприятия. Потому что не нужен… (В скобках замечу, встречаются спектакли, где слова вдруг снова слышны, словно их промыли.)
И прежде, чем поклонники этого «Дяди Вани» (а такие, несомненно, есть!) разорвут меня на части, самоубийственно констатирую: в бутусовском «Дяде Ване» много общих мест и явно не хватает свежих театральных соображений. И это — главная печаль…
