На малой сцене Театра Ленсовета, на обочине бутусовской магистрали, вышел спектакль «Странники» Веры Камышниковой по рассказам Андрея Платонова.
Выбежали люди с чемоданами, загудел паровоз (как же въехать в Платонова без паровоза? Все равно что про Пушкина сыграть без гусиного пера и крылатки…) — а дальше, один за другим, в законе литературного театра чередуются рассказы, разложенные привычным образом на интонированные голоса: «Жена машиниста», «Счастье вблизи человека», «Песчаная учительница», «В звездной пустыне», «Поэма мысли», «Заметки», «Старик и старуха», «Юшка», «Невозможное». Они чуть-чуть скреплены темой неприкаянного путешествия человека по жизни, а сценически — суетой с чемоданами. В остальном — актер и текст. То есть, актер — и гениальный текст…
Но именно в слове «текст» всегда и загвоздка. Понятно, что Платонов для театра ужасно сложен (легче найти хорошие спектакли по Чехову, чем по Платонову). Давно понятно, что его нельзя просто инсценировать: уйти от фантастического платоновского словесного варева, от этих невероятных словосоединений, от как будто неграмотного словоупотребления — значит, потерять практически все. Но и выученный, прожитый текст — не гарантия успеха в платоновском материале. Что в очередной раз и доказывают «Странники».
И. Ракшина и С. Письмиченко в сцене из спектакля.
Фото — В. Васильев.
Платонова ставят много, о каких-то спектаклях приходилось писать — собственно, о тех, которые находили подходящий к платоновской двери ключ: «Рассказ о счастливой Москве» Миндаугаса Карбаускиса, «Река Потудань» Сергея Женовача и «Дураки на периферии» Михаила Бычкова. Спектакли разные, и остается неясным, какой тип театра имманентен миру писателя. Женовач работал с платоновской прозой в поле психологического театра. Карбаускис, не отменяя психологизма, брал точным темпо-ритмическим строением, окликавшим плакатную стилистику 1920-х. Бычков действовал изящным остраннением: маски-болваны существовали на фоне изысканной живописи Марка Ротко. Нет, точно не в типе театра ключ к Платонову…
Приблизительный ответ нашелся недавно, и в № 81, обозревая последний Платоновский фестиваль, я его попробовала сформулировать. Номера этого нет пока в Сети, поэтому что-то повторю. Переводчик Виктор Голышев недавно отметил, что для платоновского языка характерна «система сжатий и спрямлений внутри фразы», нарушающая стилистические и грамматические нормы русской прозы. Думаю, этот карабкающийся ритм сжатий и спрямлений, превращенный в сценический, как раз и может породить тот мир, что хочется считать платоновским, потому что Платонов — это язык. И сценическим его эквивалентом может стать театральный язык, принявший закон лингвистический и сделавший его своим. У Платонова слова ставятся так, как их нельзя ставить. Мучения и конвульсии времени, терпящего трудности ради светлого будущего, выражают себя в мучительном языке, в его нагромождениях и абсурде — и, преодолевая муки внедрения в текст, исполнитель становится платоновским персонажем только тогда, когда всерьез охвачен параллельными трудностями освоения слов, их устным рождением, а значит — и рождением реальности, в них запечатленной.
С. Никифорова в сцене из спектакля.
Фото — архив театра.
У профессиональных артистов этой трудности, как правило, нет, текст выучен и «освоен», как нормальная сценическая речь, они не совершают на наших глазах подвига преодоления трудностей… И лучшими как раз оказывались спектакли, в которых, запинаясь, жил и говорил изумительный Сарториус — Александр Яценко («Рассказ о счастливой Москве»), где нервически не находили равновесия и заикались в чувствах прекрасные Люба и Никита из «Реки Потудани» (Мария Шашлова и Андрей Шибаршин), где полную словесную пургу несли дураки, при этом гладко тараторя бюрократически-несуразные тексты, не понимая их абсурда («Дураки на периферии»). Короче, лучшими были те спектакли, где существовала эта заикающаяся система сжатий и спрямлений, взятая как способ существования.
И вот «Странники». Похожие на многие другие спектакли. Неплохие спектакли. И этот спектакль неплох, но ведь где-то уже именно такое встречалось тебе на театральных железнодорожных путях…
Несомненно, Вера Камышникова скрупулезно работала с актерами, разбирая ткань прозы по фразе, по эмоции, по интонации… Камышникова много лет принадлежит команде С. Женовача, работает с речью, а в этой Мастерской порой целый семестр уходит на Платонова. Кирпичная стена малой сцены Ленсовета даже, мерещится, «подгримирована» под стену СТИ, на фоне которой показывают и «учебного» Платонова (можно найти в Сети), и «Реку Потудань».
Но, за редкими исключениями, ленсоветовские актеры, выучив прозу, выходят на сцену во всеоружии мастерства и темперамента для ее внятного исполнения… Здесь нет заиканий и сжатий, текст освоен и направлен. Но уже через день после спектакля трудно вспомнить, о чем так горячился или туго задумывался Иван Бровин в «Звездной пустыне» (так же вхолостую, очень приблизительно, хотя и до испарины, он «переживал переживания» и в «Потудани» С. Серзина). И о чем были темпераментно раскрашенные крики И. Ракшиной и страдания С. Письмиченко («Заметки»)? И что это был за рассказ «Невозможное» (его играет О. Федоров, но играет так же, как другие роли, безо всякого упомянутого преодоления)?..
И все же в этом спектакле есть ноты платоновские — странные, неуверенные, сбивчивые. Их прерывистое, асимметричное звучание принадлежит Веронике Фаворской: сперва в рассказе «Счастье вблизи человека» (тихая девушка, беременная от умершего мужа и невольно представляющая некую духовную «троицу» — умершего, нерожденного и себя…). А потом в «Старике и старухе» (дуэт Фаворской с Александром Крымовым). Здесь как будто та же тема: родители взрослого сына, старик и старуха, оказываются еще способными родить ребенка-последыша, но помолодевшая «старуха» умирает родами, оставив миру и «старику», заново открывшему для себя мир, новое дитя для новой жизни. И опять героиня Фаворской — существо странное, эксцентрическое и нежное. И опять у нее какие-то разные глаза, то ли подслеповатые, то ли боящиеся смотреть на яростный мир. И опять эти «сжатия и спрямления», и ощущение трудности публичного существования…
Сцена из спектакля.
Фото — В. Васильев.
«Впечатление такое, что человек впервые говорит на русском языке и вообще впервые видит вещи. Там есть что-то очень детское», — говорил о прозе Платонова Виктор Голышев, отрицающий, в общем, тезис Бродского о непереводимости Платонова на иностранные языки. Думаю, для спектакля по Платонову принципиально это «впервые говорить и впервые видеть»…
Ощущение новизны, дебютности жизни есть и у Софии Никифоровой («Песчаная учительница»). Ее Мария Нарышкина — страннолицый «молодой здоровый человек, похожий на юношу, с сильными мускулами и твердыми ногами». И даже если кочевники истребят всю посаженную шелюгу, а ей на голову будет сыпаться песок, — она выстоит и будет жить. Не в Хошутово, но будет. Потому что сжатие энергии вызывает потом ее спрямление!
Спектакль живет квантами живой, нервной жизни, но не складывается в целое. Платоновский мир любят уподоблять миру Филонова (и правда, на рисунках Филонова живут чисто платоновские персонажи). Но там за каждым человеком — неотапливаемый космос… Платоновский реальный и одновременно сюрреалистский мир тоже лишь фрагментарно вписывается в коробку сцены, где модулем все же является человек, а не Вселенная. Те спектакли, что выходят в его космос, лишаясь привычной ритмической и стилевой гравитации, — выигрывают. «Странники» держатся в привычном поле традиционной литературности, в горизонтали «работы над текстом».