«Если бы знать, если бы знать» - последние слова чеховской пьесы, и вся логика действия с беспощадностью правдивого врача сообщает, что знать больше нечего. В Москве никто не окажется, да и нет никакой Москвы. Автор ведет героинь своей предпоследней пьесы от дня именин, - где солнце, весна глотками, и небо в просветах ветвей, и белое платье, - беспросветной и ясной дорогой к тупику. Юрий Бутусов прокладывает более сложную траекторию. На кромке могильного отчаяния, на грани какой-то оцепенелости, траурной яви, за пределом надежды герои спектакля оказываются с первых мгновений на сцене. Это люди, которые знают что-то для человека запретное, с чем человеку идти по жизни не под силу. Собственно, знают то, что нечего знать. Хотя слова звучат все те же - про надежду, про возрождение, про Москву. Голос Ольги Анны Алексахиной звучит так обволакивающе-убаюкивающе-утешительно, так ласково и молодо, но траур по жизни уже надет. Натянут, как черный чулок, на пространство, на души.
Три сестры в черном, отъединенные и отрешенные, сидят за просторным столом, смотрят перед собой. В их психологической отгороженности друг от друга нет нелюбви - просто каждая несет свою горечь, и друг с другом обмениваться этой энергией боли - какая-то чепуха.
Горький, иссушенный воздух. По сравнению с обычными пестрыми, броскими, лоскутными нагромождениями предметности, которые конструирует частый соавтор Бутусова Александр Шишкин, этот мир - сдержанный, самоограничительно строгий. Зона дома, зона «уюта» здесь загнана на небольшую террасу на втором ярусе. Но что это за уют, отрезанный, отороченный железной лестницей, железными перилами, упирающийся в плоское изображение огромной пустоглазой куклы - как в призрак детства, где витало слишком много надежд?
Как кусок дня и неба в черноте, сжатый, плененный, стиснутый - большой голубой мяч, на котором будет, рассказывая, как он похож на дуэлянта-Лермонтова, выделывать змеиные коленца «страшный человек» Соленый Ильи Деля. Дьявольски пластичный, изуверский, будто из него с помощью какой-то адской процедуры выцедили все человеческое. А его соперник Тузенбах Григория Чабана, говоря вдохновенно о счастье через сотни лет, автоматически взвалит этот мяч на плечи, как Сизиф камень... Потом та же синева ненадолго забрезжит в платьях сестер, но скоро погаснет.
Безысходность? Ничуть! Напротив: есть большая сила и мощь в том, как герои, вопреки своим грустным знаниям, вопреки своей несовместимости с жизнью все же решаются жить. Все же заражаются, заряжаются - как если бы была надежда. И пытаются вырваться, выбраться, выпетлять из бесплодья тупика... Есть сила театральности и сила театра - заразительного и побуждающего жить.
И Ольга улыбается светлой и не совсем даже грустной улыбкой, когда Вершинин Олега Андреева, школьничая, озорничая, вдохновенно витийствует о невероятном, лучезарнейшем будущем. А в него со всех сторон летят с абсурднейшим упорством мягкие рулоны ковров. И Маша Ольги Муравицкой, похожая в этой сцене на цирковую наездницу в воздушной пачке и тяжелых военных ботинках, спасает и веселит себя игровой стихией. Раз за разом приносит этому чудаковатому красивому человеку, которого вот-вот неизбежно полюбит, письмо от жены. И прячется в театр, в игру: вместо того, чтобы житейски оценить, впустить в себя очевидность грядущей потери, играет, играет, играет комические этюды с вариациями. Не для того ли, чтоб больше его целовать («Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам...»)? А Ирина Лауры Пицхелаури разрешает себе в дикой, почти экстатической мышечной дрожи, в исступленьи отчаянья расколоть оцепенение, раздробить окаменевшую боль. А веселые гости вносят пусть хрупкую, эфемерную, но разноцветность - мешки воздушных шариков, рассыпающихся посреди черноты.
Второй акт начинается с того же долгого диалога, что и первый, только тихой мудрости больше нет - есть отчаяние расколошмаченных надежд. Сестры, как на плоту после кораблекрушения, стоят на столе. И великолепная статная Маша завораживающе долго веет над ними черным трепещущим флагом. И нежная Ирина выкрикивает реплики сипло, едва ли не грубо - кажется, чтобы загромоздить ими дорогу слезам. А Ольга, размазав по лицу яркий грим, сжимается в комок и плачет, как по покойнику. Она здесь за всех страдает и сострадает всем, и потому несет трагизм открытый, неутаимый.
Они прекрасны все три, ужасающе прекрасна и Наташа. С «маленьким шершавым животным» сравнивает жену порабощенный и влюбленный муж у Чехова. В спектакле Бутусов помогает Анне Ковальчук создать образ гаргоний, паучий, змеиный. Как оплетает она Андрея (Виталий Куликов) своими умопомрачительными ногами, как обливает из бутылки, мешая имитацию страсти с отвращением... Режиссер дает возможность актрисе быть предельно красивой, но остается беспощаден к персонажу: он не прощает ей мещанства, не оставляет ей толики своей правды, не допускает двоякости трактовки. Как отвратительно она кричит, сбрасывая с пианино целую вязанку вилок! - как будто специально очутившихся здесь, чтоб стать громоотводом ее ярости...
«Три сестры» - самая полная женской русалочьей энергией пьеса Чехова. Режиссер, так остро чувствующий женское, всегда дающий актрисам волю зарядить своим магнетизмом пространство сцены и зала, здесь неожиданно часто фокусирует взгляд на мужском мире. Вся «армия» мужчин появляется уже в первой сцене - они толпятся за спинами женщин, как будто в примерочной, и меняют костюмы, стараясь укрыть суетливость. Почти все мужчины находятся на сцене чаще и дольше, чем предписано пьесой. Особенно те, что увязли в любовных треугольниках. Так почти «неразлучны» Тузенбах и Соленый. Так, муж Маши Кулыгин (Олег Федоров) почти неотступно тенью присутствует в сценах с Вершининым. И зеркально: Вершинин - в сценах с мужем. Это доходит до гротеска, когда во время одной из прогулок вместо своего офицера из Москвы Маша ведет под уздцы кентавра. С головой и торсом Вершинина, как всегда светски любезного и многословного, но с туловищем Кулыгина. Метаморфозы!
И все же даже такие прекрасные женщины не способны ни разбудить и спасти, ни спастись и проснуться. Неистовы попытки полюбить (или хотя бы обмануться, заглушить, задушить одиночество), но души заперты, одряхлели, и потеряны ключи. Столько красоты, магнетизма, чувственности, но всё аффективно; вместо страсти конвульсии - хоть похоже на страсть. И каждый вроде понимает, что бессмысленно. Но счастье, что все же борется. Почти до конца. До того невероятного момента, когда сестер, еще живых, хоть и потускневших (и натянувших на себя яростно яркие наряды) после ухода тех мужчин, что дали им возможность попытаться жить, закладывают стеной деревянных кирпичей. С гулким стуком замуровывают заживо. Тупик визуализирован, проиграна жизнь. И самое страшное: превращая в грубый брандмауэр условную четвертую стену, трех сестер лишают театра. Они могли бы справиться со многим, но без энергии и силы театра им не выжить. И это настоящая трагедия. «Если бы знать, если бы знать».
Мария Забалуева