|
Художники Мария Лукка и Александр Мохов устроили сильно наклоненный помост, клином врезающийся в первые ряды (что исключило каблуки - все, и дамы тоже, в спортивной обуви). Такое устройство пространства, ясное дело, символизирует падение дома Уэстонов, а остов лодки справа - крушение их жизненного корабля. А море ломаных пупсов, в котором лодка как бы встала на прикол, - это, конечно, фрейдистские комплексы, затопившие подсознание всех членов этой разветвленной семейки.
Впрочем, лодка в пьесе Трейси Леттса помянута и во вполне прикладном смысле: пожилой Беверли Уэстон, преподаватель и давно замолчавший поэт, уходит из дому, отчаливает на озеро и топится. Это главное событие заставляет собраться в доме разлетевшихся по стране трех дочерей с мужьями, женихами и детьми: ожидание результатов поиска папаши, а потом похороны и поминки становятся поводом для вскрытия всяких застаревших душевных гнойников и вытаскивания наружу грязных тайн. Пьеса, надо сказать, ничуть не символическая - крепко сбитое изделие, в 2007-м покорившее Чикаго и Бродвей, затем еще кучу стран, у нас идет от Москвы до Омска, на подходе голливудская экранизация с суперзвездами во главе со стареющей Мэрил Стрип. Успех объясним: семь женских ролей, из которых пять возрастные - можно ли за такое не ухватиться любой труппе?
Однако у режиссера Петра Шерешевского, вопреки порядкам академических театров, где обычно исполнители героям как минимум в отцы годятся, актеры на 10-15 лет моложе своих персонажей. В самом по себе таком лифтинге нет беды: в истории театра (да и сейчас) сколько угодно примеров, когда молодые убедительно передавали возраст. Но здесь такой кастинг привел к маловразумительному результату: играют свои годы, а не зрелые, что резко меняет смысл: одно дело - последний шанс для увядающей старой девы, другое - когда еще пол жизни впереди.
Мало того, что изображаемые лица не только не наделены индивидуальными чертами, своеобычными характерами, неповторимыми интонациями (в пьесе с этим плоховато, ну так ведь надо работать!), так не играются даже простые физические состояния, что вообще-то дежурное упражнение в театральном институте.
Леттс все время акцентирует жару, духоту (здесь он подражает Теннесси Уильямсу, у которого это любимое климатическое состояние: размягчаются тела и мозги, отчего происходят всякие сексуальные непотребства и душевные безобразия). Так вот, со сцены никакого жаркого дуновения, в которое мы могли бы поверить, ощутить почти физически (одно из чудес хорошего театра), не доносится.
Поверить удается разве что в Вайолет. Елена Комиссаренко играет мать чумного семейства замечательно, на отличных скоростях смешивая почти клоунский гротеск с психологической достоверностью. Вайолет больна раком, передоз обезболивающего давно сделал ее наркоманкой, и Комиссаренко пластично показывает измененные состояния сознания, когда непонятно, говорит человек - или препарат его устами. Она вздорна, наотмашь швыряет злые слова, режет правду-матку, капризничает, гаерствует и вполне несчастна, поскольку душевная сила растрачена зря (хоть и видны ее остатки), жизнь проиграна...
Как, впрочем, и спектакль.
Он отстал от русской психологической школы с ее проработкой характеров, богатством подтекстов, вторыми планами, умением строить роль в развитии. А к антрепризе, где главная добродетель - способность заливисто, каскадно кривляться внутри забойного сюжета, не пристал.
Но наверняка среди ленсоветовской публики найдется немало любителей закрученных интриг, которые удовлетворятся и сюжетом.
|