«Полубог». А. И. Куприн.
Телеспектакль Театра им. Ленсовета.
Режиссер Евгения Богинская.
И простой статист на Руси может возыметь актерскую славу. Жаль только вот, пропьет свой дар нещадно. Талант не оценить и не измерить, на прочность можно лишь проверить и щедро плесенью покрыть. Глаза застелит пеленой не то из водки, не то из белых пошловатых перьев. Актер изжил себя под бурные овации. С позором он покинул сцену. И Гамлет уж «не будет!», он, к сожалению, устал.
Сцена из телеспектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Период пандемии обернулся для Театра им. Ленсовета возвращением к постановке спектаклей, снятых по законам кинематографа. Режиссер Евгения Богинская совместно с оператором-постановщиком и режиссером монтажа Владиславом Амелиным взялись за работу над телеспектаклем «Полубог» по мотивам одноименного рассказа А. И. Куприна. Съемки проходили на Малой сцене театра, где впоследствии состоялась и премьера.
С купринским не очень сценичным (хоть и весьма театральным) рассказом авторы работали нещадно: действие урезали, от фабулы оставили лишь пару зарисовок-состояний, что усилило драматический эффект. Речь здесь пойдет об актере, в прошлом — статисте, пустившем свой талант под бутылку водки. Известно это было всем, кроме него: играть не переставал, хотя уже ничего и не чувствовал, но все еще с гордостью пребывал в ощущении былой славы. Но и этому пришел конец, когда на сцене, совершенно случайно, появилась костюмерша. В ней он увидел то, что сам давно потерял — страсть к игре. Тогда Костромской понял, что пережил свою славу.
Нам фактически не показывают спектакль, описанный в «Полубоге», за исключением нескольких секунд игры Офелии и Гамлета. Вместо диалогов — две немые сцены, разительно отличающиеся друг от друга: с одной стороны, динамика, с другой — статика; с одной — не то детский трепет, не то правда юродивая, с другой — застывшая поминальная гримаса. Усталый артист-гастролер Костромской (Александр Новиков), сопровождаемый вихрем перьев, проходит путь изгнанника, лишенного самого себя, человеческой сути. Из жалкого самодовольного пьянчужки он превращается не в «полу-», но в «бога». И после масштабного позорного крушения, минуя злобу, приходит к принятию и смирению.
Сцена из телеспектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Первый кадр открывает нам тайну круговорота пера в природе. От покорения вершин к нисхождению. Вот человеческая участь — парить из ниоткуда в никуда. Белая точка на черном фоне, медленная вращающаяся съемка под аккомпанемент штормящей музыки (звукорежиссер Екатерина Кочержевская). И снова здесь работает принцип контраста, ведущий в этом телеспектакле. Закружит перышко прямо на голову Костромского, уже облепленное другими такими же, измазанное кровью. Герой здесь скорее походит на сбитого машиной голубя, нежели на чайку из более благородного семейства. Только повержен он не машиной и даже не возвышающейся над ним белокурой «похитительницей славы» с тяжелым, разочарованным, но испуганным взглядом, без пары минут актрисой, бывшей костюмершей Юрьевой (Виктория Волохова). Играть ему стало невмоготу: пропал талант, потух зрительский глаз, а значит — игра не имеет никакого смысла. Вокруг все разгромлено, разрушено, а на «похитительнице» гордо светится венок победы.
Голос рассказчика (Анна Алексахина) сообщает зрителю о «славном пути» Костромского и о том, как путь этот прервался под воздействием одолевающих его страстей. Одетый в черный костюм с мексиканским узором, ярко-красную рубашку и шляпу, он стоит перед покрытым толстым слоем пыли зеркалом, протирая его все тщательней, все быстрее. Сквозь невозмутимое выражение лица и муть отражающей поверхности открывается еще одно неведомое нам пространство. И вот он, уже обессиленный от «тяжкого труда», просит налить водки. Пьет ее, не гнушаясь, «голую», чтоб наверняка. Крупным планом дается обрюзгшее лицо Костромского с повисшей раскатанной губой и пустым взглядом, который если и наполняется, то только обидой на жизнь несправедливую да людей неблагодарных. Все бьется он в зеркало за исцелением, в поисках того параллельного пространства, но получает жесткий отпор. Не складываются у него отношения со второй реальностью, доступ закрыт, купон на неограниченное пользование талантом оказался недействителен по истечению срока давности. А невозможность что-либо изменить и водопад отчаянья постепенно превращают его в каменную глыбу. И вот уже эта глыба от тщетности смотрит на скукоженную Юрьеву своим похабным левым глазом, буквально зажимая ее своей громадной тенью.
Сцена из телеспектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Еще мгновение — и выходить на сцену, а на лице Костромского без просветлений, за безразличием тоска, за тоской безразличие, без изменений. Офелия на удивление пластична, в тусклом свете она, словно древняя могучая сила, бушует как волна. Гамлет же стоит, взирая на вселенную с укором, тяжелым укором. А сверху его посыпают перышками из ведерка, такое вот театральное волшебство в пространстве нужды и бытовухи.
Встреча нетрезвого, завалившегося спать посреди спектакля Костромского и отправившейся на разведку Юрьевой началась с пошлостей и низких оскорблений, продолжилась невинными слезами начинающей актрисы, которая, долго не думая, проявила высшую степень милосердия или высшую степень высокомерия — неважно, здесь они равны: схватила графин с остатками водки, салфетку и смело стала протирать ему лицо, пытаясь отрезвить или только усилить его безрассудство. Лицо ее покрылось толстым слоем безразличия. Похоже, кто-то уже успел вкусить немного славы с одурманивающим эффектом. Путь Костромского есть кому продолжить. Статист, костюмерша… Отчаянье сменилось яростью, камера вдруг задрожала, послышался мерзкий скрежет, Костромской схватил Юрьеву за руку. А после спокойным просветленным голосом с мольбой упрашивал не повторять его ошибок, уйти со сцены до того, как славу переживет.
Это было покаяние. Дело не в том, что Юрьева была наделена неимоверным талантом, дело в том, что она, в отличие от него, перед каждым выходом на сцену испытывала трепет, волнение. Костромской же, лишенный такой способности, смог однако исцелить свою душу — попрощаться с актером внутри себя и принять его не совсем своевременный уход. А вот Юрьева, скорее всего, обречена теперь ждать антрепренера с «деньгами вперед». Казалось бы, чего стоит променять свой дар на безграничную возможность упиваться безудержной пока еще славой.
Сцена из телеспектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Рассказ о непростых взаимоотношениях актера с его актерской природой завершает ретроспектива театральных будней Ленсовета. С неимоверной скоростью проносятся черно-белые кадры сыгранных спектаклей, репетиций. В каждом из них происходит познание актером своих внутренних пределов. В перерыве — чашка кофе, в гримерке бутафория — бутылка шампанского, нетронутая актерской рукой вплоть до спектакля, водка отсутствует. Лица лишены всякой надменности, хотя вечера, по традиции, проходят в окружении толп зрителей. Слава — спутник первой реальности, игра — второй. Уйти в первую — значит лишиться доступа к другому измерению, где и живет театр, а там уж недалеко и глубокая болезнь, настигающая каждого заблудшего актера. Да и думает ли кто вообще о славе, играя Гамлета на сцене? Каждый выход на сцену, каждая роль — есть либо спасение, либо истощение, но все равно открытие новых глубин и возможностей. Только так актерское в актере и может уцелеть.
