Музыка играет так громко, заглушая слова Вани, Сони, Телегина. Каждый в своем углу, каждый со своим жестом, повторяющейся репликой. Бьются. Как в сумасшедшем доме, где пациенты с различными заболеваниями сходятся в общей комнате. Все больны и несчастны. Соня — Ольга Муравицкая, согнув руки в локтях, изображает птицу. У Вани Александра Новикова в бесконечном тремоло двигается правая рука, он как будто играет на огромном контрабасе, быстро натягивая и отпуская его струны. Он то ли танцует, то ли пытается бороться с подступающим Альцгеймером или синдромом Туретта. Телегин не может стоять и, упав, ползет, извиваясь. Но Бутусов не ставит диагнозы. Ему интересно, что у этих героев была жизнь, но они ее профукали, прострадали, не жили, а мучились, а теперь ничего не вернешь.
Иван Петрович в начале спектакля прикидывает, что ему остается жить еще лет тринадцать, но вот как жить, что делать, он не представляет. В конце спектакля Войницкий получает однозначный ответ от Астрова, что их положение не просто безнадежно, они обречены и нет впереди никаких тринадцати лет.
Режиссер раскрыл все карты сразу, поместив чеховских неудачников в нарисованный коридор (то ли коммунальный, то ли больничный), где двери с табличками «Елена», «Доктор», «Ваня». Жизнь не на ветру, не на сквозняке, а в коридоре.
Александр Новиков играет не «больного», не клоуна-неудачника, а заправского пыльного бухгалтера, присыпанного тальком, как пеплом. Сокрушаться и раскаиваться Ваня будет весь спектакль, и кажется, что он делал это задолго до его начала. Почти все персонажи и даже слуги просцениума появляются засыпанными этим сценическим пеплом. Кроме Елены Андреевны (Наталья Шамина), трясущей руками в браслетах и дразнящей Телегина (Сергей Перегудов), который тростью, как крючком, пытается поймать ее кисти. Войницкий здесь — именно Ваня, а не Иван Петрович, потому что мил, улыбчив, обаятелен, влюбленными и преданными глазами «пожирает» волшебную Елену, безусловно, русалку в струящемся зеленом платье. Ваня — простак, над ним принято подшучивать, но сам он как никогда серьезен, рационален: все пропало, но надо срочно что-то предпринять, хотя бы влюбиться.
Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Кудряшова.
Чеховские персонажи Бутусова не слышат друг друга, а чтобы и мы их не услышали, не поняли, не посочувствовали, стараются заглушить монолог другого барабанной дробью. Зачем? Ведь и так понятно — пропала жизнь. Ваня перебивает Телегина стуком полена о перевернутый таз. Войницкий упрекает Елену не в том, что она его не любит и неспособна полюбить, а в том, что не дает себе воли, не живет, то есть делает ту же ошибку, что и он. Педант Астров (Евгений Филатов) проникновенно сообщает, что чудак — и есть самый нормальный человек, но это совсем не открытие в мире коммунальных коридоров Бутусова. Сам же доктор — олицетворение нормы: рук не заламывает, странных движений не делает, говорит в среднем регистре, а не завывает, как Ваня. Тот повышает голос к концу каждой фразы, и от этого неожиданно проступает новый смысл затертых слов, например, «живУт миражАми». Хочется постоянно цитировать реплики пьесы, используя эти неожиданно открывшиеся интонации, проговаривать и слышать, как рождается новый смысл в «я ночи не сплю с досадЫ и злостИ…». Ваня не просто сокрушается — он в бешенстве. А Астрову — все норма. Да, за десять лет он постарел и стал пошляком, но в этом нет драмы. Может быть, Астров и чудак, но его чудачество — слишком рационально, объяснимо.
Режиссер делает вид, что зритель знает пьесу. Зритель сразу считывает, что такому пыльному Ване невозможно и просто жить, не то что быть счастливым. И возрастная Соня, не столько некрасивая, сколько омертвелая — с выбеленным лицом и гримасой страдания, — тоже не жилец. Да и экзальтированный, вечно рыдающий Серебряков (Сергей Мигицко) — несчастен. Ведь у него была, да, была жизнь, а теперь ее нет. Важно только то, что теперь — нет.
В сцене семейного совета Серебряков, сообщая свой план спасения, мучается от духоты и раздевается до исподнего, поочередно обливаясь то слезами, то потом. Вот он, практически снявший последнюю рубашку, вызывает улыбку сожаления, но никакие уловки не помогут. Ваня, обессиленно стекающий со стула, не поддастся такому дешевому трюку. Но и застрелить человека в подштанниках не сможет — пистолет огромный и нарисованный. Соня, обреченно таскавшая за собой топор и твердившая о милосердии, вдруг начнет рубить бумажную декорацию, снимать двери с петель, сваливать все в одну кучу. Чудачка сломала дом-коридор, полила бензином из канистры, но даже поджечь не смогла — спички все время гасли.
Монтируя сцены в своем порядке, повторяя отдельные реплики, режиссер к середине восстанавливает последовательность сцен пьесы. Но ощущение бесконечного кружения остается. Замыкая круг, повторится вопрос Вани к Астрову: как прожить остаток жизни по-новому? Но как строить новую жизнь, если от старой не отделаться — не разрубить и не сжечь. Прелестные грустные розы для Елены Андреевны, так и не появившиеся в спектакле, останутся мечтой о невозможной красоте, невозможной жизни.
