«Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» по мотивам романа Лоренса Стерна. Театр им. Ленсовета.
Режиссер Борис Павлович. Художники Александр Мохов и Мария Лукка
Хорошо гулять по небу,
босиком, для моциона.
Хорошо гулять по небу,
вслух читая Аронзона.
При чем тут Аронзон, спросите вы, читатель? При чем тут Леонид Аронзон (1937–1970), поэт круга Бродского и поэтов Малой Садовой? Который писал о Рае и Пустоте, впитал мотивы Пастернака и Хлебникова, Ахматовой и обэриутов, страдал от последствий остеомиелита и депрессии и погиб от неаккуратного обращения с охотничьим ружьем в Средней Азии?
Просто спектакль «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» пропитан стилизованной барочной музыкой Романа Столяра, иногда переходящей в рэп, и несколькими песнями на стихи Леонида Аронзона.
В то же время многотомная незаконченная книга бедного аббата Лоренса Стерна (1713–1768), болевшего туберкулезом, участвовавшегов парламентской борьбе и раблезианских пирушках у соседа Стивенсона, — это бесконечныепризнания героя, джентль-мена-лузера ТристрамаШенди, во всем на свете. Новорожденный сентиментализм с упоением и самоиронией рассматривает на фаянсовом блю-дечке литературного слова — любой изгиб души. Перекатывает, как янтарную каплю оливкового масла, каждую эмоцию, гладит беличьей кисточкой любую миниатюрную виньетку сознания, обсасывает леденец случайно или закономерно возникшей мысли, на описание одного дня — дня появления героя на свет — тратит год блаженного литературного труда. По крайней мере в это время не нудит жена, у которой тоже туберкулез…
Книгу мало кто читал. Только гурманы. И закономерно на вопрос служанки Сюзанны залу — кто читал — в зале Театра им. Ленсовета не поднимется ни одной руки. Думаю, за все время, что идет спектакль, рук могло быть две: если бы в театр внезапно попал поэт Вадим Жук и в тот момент, когда на спектакле была наш литературный редактор Елена Миненко…
Сцена из спектакля. Фото Ю. Кудряшовой
Короче, мало кто читал книжку, а кто осваивал ее на заре жизни в обязательных учебных списках по зарубежной литературе наряду с «Сентиментальным путешествием» — соврут, если скажут, что с тех пор хоть раз вспомнили джентльмена-лузера с его поврежденным при рождении носом, мамой-папой, несколькими томами рассуждений и многими поклонниками из будущего — от Карла Маркса до модерниста Милана Кундеры. Вот сейчас подумалось: Стерн не знал про Маркса и Кундеру, а они знали про него. Следует ли это этого, что мы знаем исключительно прошлое? Следует. Каждая прошедшая минута делает настоящее прошлым, так что знание о настоящем составляет лишь доли секунды…
Сцена из спектакля. Фото Ю. Кудряшовой
Подобно унылому Тристраму с его рассуждениями о времени, начну с признания. Я не очень понимала, зачем в феврале—апреле-2022 Борис Павлович репетирует «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», а не отказывается от придуманного год назад репертуарного выбора в пользу чего-то более подходящего. Ведь даже как-то неловко тратить время на интеллектуально-игровые экзерсисы, когда наш мир летит в тартарары, когда невозможно дышать, когда трясут депрессия, бессонница и невроз и они, знаете ли, совершенно не напоминают сентименталистскую меланхолию, тем паче — чувствительные несчастья рассуждательного джентльмена, родившегося 5 ноября 1718 года и избранного в герои монахом Стерном… До Стерна ли сейчас, вот чесслово, до разрушенной ли Греческой церкви, когда разрушен театр в Мариуполе…
С некоторым скептическим раздражением и равнодушием к результату я заняла зрительское место: ну, поглядим на штудии режиссера-эрудита, на постмодернистские игры философствующего умника-интеллектуала… Равнодушие, кстати, сегодня очень помогает: эмоционально отдаваться миру сценической выдумки, переживая в жизни нечеловеческую трагедию, — это как отвлекаться на красоты архитектуры в момент извержения Везувия, лава которого накрывает творения зодчих. Поэтому равнодушие сейчас — естественная защита: все, кроме судеб мира и Отечества, как будто запаковано в плотный строительный полиэтилен с наклейкой «не кантовать». Или ты им обернут… Но так или иначе черты всех предметов сквозь этот полиэтилен проступают нечетко, наутро и не вспомнишь, что видел, слышал, читал накануне. Четко существуют в сознании только контурные карты с линиями боев…
Н. Шамина (миссис Шенди), А. Новиков (Тристрам Шенди). Фото Ю. Кудряшовой
Всё лицо: лицо — лицо,
всё — лицо. Его. Творца.
Только сам Он без лица.
Эту песенку поют в спектакле…
Пыль — лицо. Слова — лицо. И спектакль — пыль, свет, слова, графические облачка пера кого-то из старинных граверов… Слои декорации (прекрасные художники Александр Мохов и Мария Лукка) просвечивают сквозь друг друга — как пластины прозрачного целлулоида, из которых рождалась мерцающая глубина «Сказки сказок» у Норштейна. Портик ли стоит на сцене или это книжная иллюстрация? Смотрим мы на стройную композицию из старинных элементов или находимся на книжной странице с картинкой в целую полосу, закрытой пергаментом, как бывало в старых изданиях, — пойди разбери… Наслаивающиеся, плывущие буквы глав первого тома позволяют «список кораблей прочесть до середины»… Крылья птиц и черно-белые перьевые облака (нарисованы пером или вытравлены хлорным железом на цинковой пластине подмастерьем Дюрера и Калло, может, и самим Стерном, неплохо рисовавшим?) дают метафизическое мерцание этому миру Творца…
О. Муравицкая (миссис Уодман), Р. Кочержевский (дядя Тоби). Фото Ю. Кудряшовой
Борису Павловичу и его артистам, этюдно сочинявшим спектакль в тяжелые весенние месяцы 2022, много творчески присочинившим к страницам Стерна (горизонтальное соработничество остается этическим принципом режиссера), наверное, было трудно рождать эту реальность. Но потому, думаю, им и удалось сделать спектакль о том, как неимоверно тяжело человеку появиться на свет и как легко умереть: мы пылинки вечности.
Они играют о том, как прекрасна мучительная бытийность и как коротка: и нет у нее лица… Это то, о чем мы думаем теперь все время, каждую секунду. О хрупкости и краткости. О бренности и бессмысленности. О незащищенности и тоске. О несовершенстве и безнадежности. Только в спектакле есть еще и постмодернистская ирония, которой в жизни ежедневно не хватает. И когда миссис Шенди из 18 века, вся такая в букольках и рюшах, варит суп в старой алюминиевой кастрюле на электрической плитке и солит его из жестяной квадратной советской баночки с надписью «соль» (ну, или кладет из такой же с надписью «лавровый лист» — лавровый лист), а в это время мечтательно перечисляет названия парижских улиц… Что это, как не интеллектуальные игры про все времена и про стремление улететь в прекрасные края?.. Так варили суп наши мамы, иногда прямо у плиты, в процессе помешивания ненавистного супа, держа раскрытую книгу с пергаментными прокладками и улетая куда-то, где не были никогда… Или читали полночи Достоевского в кухне, завешанной постиранным бельем и наполненной запахом котлет на завтра…
Сцена из спектакля. Фото Ю. Кудряшовой
Париж заключает в себе девятьсот улиц,
а именно
В части, называемой Сите, — пятьдесят три улицы.
В части Сен-Жак, или Бойни, — пятьдесят пять улиц.
В части Сент-Оппортюн — тридцать четыре улицы.
В части Лувр — двадцать пять улиц.
В части Пале-Рояль, или Сент-Оноре, — сорок девять улиц.
На Монмартре — сорок одна улица.
В части Сент-Эсташ — двадцать девять улиц.
Миссис Шенди мечтательно вспоминает Париж, кидая в кастрюлю продукты вместе с современными упаковками. Париж — ее внутренняя эмиграция? Или невоплощенная мечта? Или покинутая родина? Не все ли равно, важно быть не здесь… А можно ли быть не здесь? И пройдем ли мы еще когда-нибудь по части Парижа, называемой Сите…
А. Новиков (Тристрам Шенди). Фото Ю. Кудряшовой
Спектаклю удалось проложить через многотомник Стерна такие воздушные пути, что и тебя, сидящего в зале, двухчасовая экзистенция лишает естественной гравитации, ты перестаешь чувствовать копчиком кресло и остаешься один на один с сиюминутностью и ее обрывами. Время жизни и время спектакля струится — как песок сквозь пальцы. Удивительный актерский ансамбль (Александр Новиков, Ольга Муравицкая, Наталья Шамина, Роман Кочержевский, Федор Федотов, Анна Гольдфельд) существует в единой и прекрасной иронической печали, ловит тоску времени, когда неизвестно, зачем вставать утром и искать второй тапок.
Да, да, в спектакле ставится вопрос, важнее которого сейчас не вижу, ибо нет более животрепещущего, чем этот, сакраментальный, — о втором тапке, поднятый Тристрамом Шенди в письме некой Дженни:
стоит ли спускать ноги на пол
искать второй тапок
стоит ли мир этих усилий
стоит ли просыпаться утром
если кажется уже вечер…
Хотя ведь совершенно все равно, о чем они рассуждают, о чем болтают здесь, на этом джем-сейшене, аккомпанируя себе на музыкальных инструментах! О возможной встрече с белым медведем или о расплющенном при рождении носе Тристрама, о нелепости его имени или о военных сражениях… Не все ли равно! Рассуждения длинны — а время коротко. Все рассуждают — чтобы рассуждать, делать непознаваемый мир как будто познанным, а он никак не делается таковым… Они (и я) рассуждают, чтобы заполнять время, как заполняли его свободными разговорами в тоталитарной стране и в спектакле Павловича «Исследование ужаса» обэриуты. Смысл в одном: оно, это время, проходит, состаривая нас каждую минуту. Тристрам так и замечает: прошло еще пять минут жизни…
за пустотою пустота
за высотою высота
за листотою листота
за велистою велиста
за суетою суета
за пристотою пристота
за блестотою блестота
за светотою светота
за прастотою прастота
за вистотою вистота
за густотою густота
за пламястою пламяста
за чустотою чустота
Смысл — мимо слов, совершенно обэриутских слов. Вот незадача… А сегодня особенно. Смысл потеряло все — болтаешь ты о «пристоте» или пишешь о спектакле про Тристрама Шенди. Нет смысла. Сегодня. И всегда?..
читай не читай
вопрос в том
что будет дальше
когда оставляешь книгу на полке
спустя время находишь ее совсем иной
пока ты спал
ел
гулял
ходил за покупками
кто-то взял и переписал ее
что будет дальше
с Дон Кихотом
зависит не от Сервантеса
а от тебя
Н. Шамина (миссис Шенди). Фото Ю. Кудряшовой
Смысл спектакля зависит от каждого из нас. Как зависит чтение любой книги. Смысл — в глазах читающего. Смысл — в глазах смотрящего. Даже если глаза видят только контурные карты и линию боев… Тем более война входит на сцену с дядей Тоби Шенди, суровым морским волком, который может говорить только о боях: «Слияние Мааса и Самбры разделяло нашу армию таким образом, что операции одной ее части были почти невидны для другой, понимаете, там плохо видно, что вообще происходит…».
Некоторые говорят, что этот спектакль — поэзия, но нет, это именно воздушные метафизические пути.
Ф. Федотов (мистер Шенди). Фото Ю. Кудряшовой
Хотя сначала ничто не предвещает: тяжелые исторические костюмы, рюши, напудренные парики, герои, недвижной шеренгой замершие в ряд на стульях, сидят — как восковые фигуры, словно предлагая начать исторический спектакль. И мы ждем стилистического занудства, игр в бисер, ноль-позиции, музыкальной аранжировки текста… Кстати, аранжировка придет сразу и тотально — буквы лягут в барокко и рэп, актерский ансамбль возьмет единый ритм, играя на клавишных, гитарах и ксилофоне, распевая прелестные-небесные стихи Аронзона, фамилия которого сама по себе — откуда-то оттуда, из зоны арок, высей зон…
Сидят. Восковые.
Отец, мистер Вальтер Шенди, — красавец-рационалист. Он навсегда останется молод, серьезен и ответствен. Федор Федотов украшает ландшафт спектакля — как будто только что перешагнул из какого-то сериала ВВС, прямиком от каких-нибудь Росса Полдарка, Джеймса Тренчарда и мистера Дарси. Отец навсегда младше своего сына, он философ эпохи Просвещения, рассуждающий по любому поводу и без повода. Он убежден в познаваемости мира и смешон этим…
Мать, миссис Шенди, урожденная Елизавета Моллине, та, которая «никогда не спрашивала значения вещей, которых она не понимала», никогда не задавала вопросов и покинула землю, «так и не узнав, вращается она или стоит неподвижно», со смешной куртуазной нежностью ведет задумчивую метафизическую игру непонятно с кем, демонстрируя полную отвлеченность от времени и пространства. Наталья Шамина рассказывает про роды — как про свое ликующее бесконечное расширение и теорию большого взрыва, ломает макароны над кастрюлей, мечтая о Париже, звенит ложкой о старинный фарфор, прикусывая пучок вульгарного зеленого лука из «Пятерочки», и слабо реагирует на настойчивое требование младенца: «Меня надо перепеленать!» Ей трудно выныривать из вечных кудрей, грез и облаков, даже когда она читает бесконечный брачный контракт с мужем о своих правах. Контракт — тоже эмпиреи. Да и права — эмпиреи…
А. Гольдфельд (Сюзанна). Фото Ю. Кудряшовой
Дядя Тоби, второй мистер Шенди (Роман Кочержевский), в черном бушлате, попыхивающий трубкой солдат Британской армии. С ним и его войной в спектакль повалит дым, братья Шенди станут похожи на тех, чьи широкие шинели напоминали паруса, утратят парики, взвихрят чубы, а дядя Тоби получит ранение в пах, и его будет выхаживать женщина в черном.
Она окажется миссис Уодмен — стройной и грациозной вдовой производителя колбас, элегантной леди и загадочной сестрой милосердия. Вечная суровость Ольги Муравицкой обернется статью дам на английских темных портретах. Ее миссис Уодмен излучает такую мягкую красоту, такую несладкую, настоящую любовную лирику, какой Муравицкой, кажется, не приходилось раньше играть. И, прикиньте, она улыбается. Когда вы видели, чтобы Муравицкая улыбалась?
Именно миссис Уодмен и дядя Тоби выведут финал на главный смысл. Но — погодим.
Горничная Сюзанна (Анна Гольдфельд), с полной очевидностью сошедшая с полотна Лиотара «Шоколадница», а заодно усвоившая активность всех мольеровских служанок-наперсниц, рассуждающая обо всем на свете, включая обряд крещения до рождения младенца, — ртутный центр этого метафизического облака, если у облака может быть центр, да еще ртутный…
Р. Кочержевский (дядя Тоби). Фото Ю. Кудряшовой
Наконец, сам Тристрам Шенди — Александр Новиков… Недобрый джентльмен, обиженный на жизнь и вознамерившийся поведать нам, что она за мука. Желчный, раздраженный тотальными обломами своей жизни, с веселым новиковским глазом и похохатывающим тремоло, этот джентльмен Тристрам так же тяжел, как его костюм, как ботинки и парик. И именно поэтому его участь облегчит легкий ксилофон, содержательно противостоящий пудам текста, которыми обременен герой…
Шумит море, буквы книги Стерна, фрагменты литографий с ящерами, а также объемная белая лошадь в натуральную величину плавают в арьере ленсоветовской сцены…
Павлович сделал спектакль прозрачный, светящийся, свободный в композиции, ответвлениях, необязательностях. Описать воздух этого спектакля и зыбкую, медленную красоту затруднительно, едва ли можно вбить в клавиатуру пальцами недосказанное, растворенное, существующее помимо букв и даже песен. Признаюсь, опять подобно Тристраму Шенди, давшему всем критикам индульгенцию на болтовню: исписанные в блокноте при втором просмотре страницы впоследствии оказались нерасчленимыми закорючками, наползшими одна на другую. В общем, как Тристраму повредили нос при рождении и назвали нелепым именем — так и я потерпела сокрушительную неудачу, попытавшись зафиксировать что-то для рационального последовательного описания. Утешаю себя лишь природой, воспротивившейся фиксации неуловимого. Мир непознаваем. Все равно в следующую секунду спектакль не был тем, что стало закорючками в моем блокноте.
Но есть там и берег, куда можно поставить ногу.
Завершающая часть спектакля посвящена любви двух суровых людей в черном — дяди Тоби и миссис Уодмен. И выходит, что рассуждения — ничто, любовь — все.
О. Муравицкая (миссис Уодман). Фото Ю. Кудряшовой
…В финале они стоят в каком-то проеме под каким-то фонарем, как в дверях какого-то деревенского дома в Сиверской (почему в Сиверской? Может быть, я вспомнила «Авиатора» Водолазкина, недавно поставленного Борисом Павловичем в Таллиннском Городском театре? А может, и он вспоминал «Авиатора»? Или Сиверская вспоминала Тристрама Шенди со страниц «Авиатора»?). Дядя Тоби, миссис Уодмен и обворожительные в этой сцене Муравицкая и Кочержевский тихо о чем-то говорят, поочередно попыхивая одной и той же трубочкой… Далекий лай дачных собак, дым от душистого крепкого табака, теплая прохлада летней ночи… «Мы вышли из дома, светила луна…» «Мы сидели на веранде, веранде, веранде…»
Недавно, добрый и почтенный, сосед мой умер, и вдова, для совершенья жизни бренной, уехала, а дом сдала. Так появились брат с сестрою. По вечерам в чужом окнесияла кроткою звездоюих жизнь, неведомая мне.
Этот «Дачный роман» Беллы Ахмадулиной, а также стихи Алексея Паперного, приведенные выше, в спектакле не исполняются.
Сцена из спектакля. Фото Ю. Кудряшовой
Любовь разлита в воздухе финала после всех рассуждений о брачных контрактах, нелепых именах и гипотетических медведях, после всех попыток обсудить жизнь, понять ее, воспротивиться, принять, пожаловаться, попеть… Ничто не открывается рационально.
Не правда ли, странный вывод для режиссера-интеллектуала и исследователя?..
мы не знаем чтоооооо будет дальше
мы не знаем чтоооооо будет дальше
мы не знаем чтоооооо будет дальше
мы не знаем чтоооооо будет дальше
И это главная мысль спектакля. Она звучит.
Июнь 2022 г