«Довлатов и К» — это перформативная читка из двух частей, первый акт которой составлен из текстов Довлатова, написанных в эмиграции, второй — из двух рассказов Николая Русского.
И. Шевченко, А. Мигицко.
Фото — Юлия Смелкина.
Главной темой первого акта, конечно, становится эмиграция. Идеальную, утопическую картину жизни Алика и Лоры из рассказа «Третий поворот налево» актеры рисуют широкими, плавными, наигранными жестами: они влюблены друг в друга даже после нескольких лет вместе — в машине она, сидя на заднем сиденье, вытягивает ноги, и он обнимает ладонью ее лодыжку. Они танцуют, обнявшись, каждый раз, когда играет музыка. Они не обращают внимания на проблемы в своей новой стране и в мире: «Опять взорвали какое-нибудь посольство. Застрелили какого-нибудь турецкого дипломата. Где-нибудь в Пакистане опрокинулся школьный автобус… Все нормально». Даже потрясение, вызванное тем, что по дороге в театр они завернули не туда, оказались в неблагоприятном районе и Алику бандит показал член, полностью прошло уже к утру.
Полная противоположность им — Лиза и Головкер из рассказа «Встретились, поговорили». В начале их истории он — нескладный и немного нелепый, с покатыми плечами и в костюме как будто на вырост; она — роскошная, в красном, с огромной рыжей копной волос — как будто возвышается над ним, а он суетится вокруг нее, как школьник. Но он уезжает, и его отъезд становится последней каплей — пара разводится. Разбогатевший в Штатах, Головкер возвращается, чтобы снова ее увидеть, впечатлить своими достижениями. Выпрямившийся, расправивший плечи, он стоит над ней, а она сидит на стуле, завернувшись в тусклую шаль. Он крутит в руках шляпу, обращает ее внимание на название бренда, но ей оно ни о чем не говорит. Повседневность сломала ее, и теперь она, бесцветная, кажется меньше и ниже его. Единственное яркое пятно — ее красные от слез глаза. Он мечтал об этой встрече и отвечает ей заранее подготовленными фразами: «Знаешь, это прекрасно — уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать». И это звучит как издевательство.
Р. Кочержевский.
Фото — Юлия Смелкина.
Третья пара — это столкновение двух движений: одно — мифологизация Довлатова — персонажа собственной жизни, а другое — сила реальности, воплощенная в его жене Лене. Рассказ о том, как он познакомился с Леной благодаря Гуревичу, как она осталась у него дома и просто стала жить с ним, в «третьем акте» заканчивает она: «А познакомились мы в троллейбусе». Их конфликт, по сути — бесконечное обсуждение, уезжать или нет. Довлатов-персонаж уезжать не хочет, ведь здесь его люди, — и подтверждением его слов становятся смешные зарисовки персонажей из «Номенклатурных ботинок». В конце концов, она решает уехать одна, без него.
Второй акт читки — два текста Николая Русского. Первый — рассказ о мальчике Мише, который зимним вечером перед новогодними каникулами принес из секции пистолет. Красочное, увлекательное описание красоты повседневной жизни, конечно же, обрывается выстрелом — и тут же рассказ выходит из рамок «реализма», и только что случайно убитый отец звонит сыну, чтобы утешить его и сказать, что на улице идет снег любви, и он будет ждать его всегда, на протяжении всей его жизни. Миша распахивает окно и взбирается на карниз, чтобы прыгнуть, когда в замке поворачивается ключ. Это вернулась с работы мама. На этом рассказ заканчивается.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Второй текст, наоборот, выворачивает реальность наизнанку. В отличие от первого, он не любуется житейскими деталями, а препарирует более «низкие» подробности жизни и болезни. Главный герой, напившись, понимает, что умирает, и вызывает себе «скорую». Внимание обращено на ощущение стертой о ковер кожи на виске, отсутствие нижней челюсти у больной раком горла матери врача, беспомощность человека, который пытается сходить в туалет с капельницей, иглу этой капельницы, больно торчащую из вены. Все эти детали переворачиваются в горячечном сознании персонажа, становятся знаками и символами. Он все время зовет кого-то: «Анюта!», просит ее о дожде — и его соседи по палате говорят, что в его квартире идет дождь, что молния подожгла его книжный шкаф. Мать врача, умирающая от рака горла, проводит его на улицу, и, подходя к своему дому, он увидит, как в его квартире начинается «пожар моего одиночества».
Первый и второй акты отличаются и выбором материала, и внутренней организацией и динамикой, и даже распределением реплик. В первом акте почти нет рассказчиков, а текст «роздан» актерам в виде диалогов и монологов, в то время как второй организован как более классическая читка, где актеры — двое для первого рассказа и одна актриса для второго — выразительно читают текст.
Все рассказы обоих актов разбиты на отдельные части, чередующиеся друг с другом и связанные песнями Русского на разные темы — от баллад о любви до забавных композиций. Песни задают внутренний ритм первого акта и одновременно придают ему легкость студенческого капустника. В конце концов, как сказала Е. Богинская перед началом, в этой читке три режиссера — она, Кочержевский и Русский, и с Русским она училась на одном курсе.
Р. Саркисян, А. Крымов.
Фото — Юлия Смелкина.
Ощущение, что эта читка перформанс перформативная читка — дело личное, усиливается еще и выбором материала. Акты не совсем стыкуются тематически и существуют независимо друг от друга. Части не конфликтуют между собой, просто сосуществуют в общем пространстве, как две темы одного долгого разговора.
Первый акт объединяет в себе истории «уезжающих», второй — об одиночестве «остающихся». История Довлатова-персонажа из первого акта начинается с отъезда, но обрывается на том, что он остается, а его жена уезжает. Тексты же Русского как будто подхватывают тему брошенности, и она сквозит в обоих рассказах. Но одиночество в текстах второго акта более экзистенциально, в нем есть отчаяние, которое выводит их на другой план, однако между текстами и темами актов все равно остается зазор, для заполнения которого как будто нужно было знать Русского лично. И кажется, что причины объединения текстов Довлатова и Русского в одном спектакле остаются внутренним делом, разговором «для своих».