«Фальшивая нота». Д. Карон.
Театр им. Ленсовета.
Режиссер Владимир Петров, художники Мария Брянцева и Александр Липовских
«Фальшивая нота». Д. Карон.
Государственный академический театр им. Е. Вахтангова.
Режиссер Римас Туминас, художник Адомас Яцовскис
Как говорится, «уже написан „Вертер“».
Уже поставлен «Ночной портье».
Уже были «Загадочные вариации», когда к одному мужчине приходил другой мужчина и оказывалось…
Да и Берлинская стена, к падению/сносу которой стремится из Швейцарии в Берлин знаменитый дирижер Миллер, тоже рухнула не вчера. Сейчас этому Миллеру, убившему в Аушвице по приказу отца обессилевшего еврейского музыканта, который взял на морозе неверные ноты в Моцарте, — далеко за 90. И столько же пришедшему к нему еврею Динкелю. И это бы не беда, но…
Уже есть «Холокост-кабаре».
То есть все скелеты в шкафах давно представлены судам, возмездие настигло всех, кого могло, а кого не настигло — те умерли. «Театр у микрофона» исполнил в 1960-е годы все радиоспектакли, где предатели оказывались героями, а герои на поверку — предателями.
Я любила их в детстве.
Так что не знаешь, какую верную ноту взять, подходя к «хорошо сделанной», но позавчерашней пьесе «Фальшивая нота» (хоть и написанной в 2017 году), зачем-то переведенной с французского Ириной Прохоровой и Александром Браиловским и поставленной сегодня. В одной из сцен персонаж по фамилии Динкель под дулом пистолета заставляет дирижера-скрипача Миллера играть на холоде: одна неверная нота — и он выстрелит. Сидя в зале на «Фальшивой ноте», прикидываешь, сколько раз выстрелил бы ты, почувствовав фальшь. В общем, обоймы вряд ли хватило бы даже по причине самой пьесы, которую трудно играть подлинно, если живешь в мире реальном, а не в мифологическом, где Вторая мировая все идет и не кончается и к бывшему нацисту все приходит и приходит возмездие в виде случайно выжившей жертвы. Эту пьесу не сыграешь про наших гулаговских вертухаев или про неизбывный российский антисемитизм («Все-таки прав был отец, вы паршивый народ», — что-то в этом роде произносит Миллер под дулом пистолета посетителя). Она не про настоящую жизнь. А играть банальность о том, что каждого преступника настигнет кара за содеянное, тоже как-то неловко.
Недавно «Фальшивую ноту» с разницей буквально в два дня показали театр Ленсовета (премьера) и Вахтанговский театр на гастролях. Артур Ваха и Семер Стругачев выступили под руководством режиссера Владимира Петрова, Алексей Гуськов и Геннадий Хазанов — в режиссуре Римаса Туминаса. Спектакли оказались разные.
С. Стругачев (Динкель), А. Ваха (Миллер).
Фото — Ю. Смелкина.
В Ленсовете произведение Дидье Карона играют целиком, как детектив со многими поворотами. Посетитель-поклонник далеко не сразу обнаруживает себя как сына пристреленного в концлагере отца, действие долго кружит вокруг его навязчивости, доводящей Миллера до белого каления, Динкель изводит его игрой на скрипке, возвращается вновь и вновь, кажется поклонником жены Миллера (тут всплывают «Загадочные вариации»), пока не выясняется, кто он на самом деле. Но автор не останавливается на достигнутом, Динкель припирает Миллера к стенке в прямом смысле: он сообщает, что оркестр, зрители, жена, пресса — все в курсе давнего злодейства, он всем рассказал про прошлое Миллера — и на улице того ждет толпа (да, под окном толпа — видит Миллер). Словом, тому не остается ничего кроме как застрелиться. Но оставленный Динкелем пистолет, конечно, не заряжен — и месть его приобретает пожизненный характер. До смерти теперь успешный дирижер, выполнивший когда-то волю отца-нациста, будет жить со смертельным грехом, зная, что в любую минуту на его пороге может возникнуть Динкель. Пусть даже девяностолетний… Он и возникает, признаваясь, что никому ничего не говорил, но разве это теперь (педаль!) имеет значение?..
Короче, это клюквенная история про месть и возмездие. До прихода Динкеля Миллер — Артур Ваха жил в славе и благополучии, не помня о том, что совершил в 17 лет. Ваха—Миллер — большой, витальный, громыхающий, гневающийся на первую скрипку, которая сфальшивила в концерте. Он, хозяин своей жизни, давно живет, заблокировав страшный военный эпизод и забыв, почему, беря дирижерскую палочку, поддерживает правую руку левой, как руку с пистолетом. Удачливый и властный, добрый любящий семьянин и успешный дирижер, этот Миллер действительно не узнает сперва себя на военном снимке: два офицера над трупом убитого. Актер играет историю про пробуждение памяти, вины и делает это вполне драматически, хотя не без аффектации. Но подлинности достичь в одиночку трудно, когда есть партнер — Семен Стругачев.
Думаю, самое неловкое — делать из трагической истории Холокоста антрепризную историю, разыгрывая ее на радость залу, уходя в жирную характерность, как это случилось в театре им. Ленсовета, где пришедшее возмездие, а именно Стругачев, дает стране угля по законам коммерческого шлягера. Тут вам будет и чаплинская походка, и острый профиль Скарамуша, по-комедийному произносящего «Пжлааалста!» и «Спсибо». Тут будут ужимки «маленького человека», сыгранного тренированным полнокровным артистом, и хорошо рассчитанные прыжки для демонстрации своего отточенного ремесла. Динкель как бы меняет маски и личины, актерствует — и в итоге вся эта история (и так-то маловероятная) становится окончательно непереносимой. Тем более — уже снят «Ночной портье» и поставлен «Холокост-кабаре».
Римас Туминас в театре Вахтангова, конечно, понимает, что ставить про месть и возмездие по меньшей мере неловко. Он обрезает последнюю (довольно изрядную по объему) треть истории — весь этот шантаж Динкеля, доведение Миллера до самоубийства и прочую детективную муть. И ставит историю освобождения двух людей от призраков прошлого, от многолетней муки памяти. Памяти — о разном, но одинаково мучительной памяти. Потому что со времен войны не находят себе покоя именно двое: Миллер — Алексей Гуськов и Динкель — Геннадий Хазанов.
А. Гуськов (Миллер), Г. Хазанов (Динкель), .
Фото — архив театра.
В первой же сцене, в луче света, Миллер—Гуськов будет ругать первую скрипку, выставив дирижерскую палочку, как дуло, и поддерживая правое запястье. Это правое запястье тревожит его постоянно, оно сковано и, видимо, ноет. Этот Миллер не забыл ничего, он зол, нервически заведен, измучен (часто, особенно в первой части, пока его Миллер «на коне», Гуськов берет слишком густые краски для обозначения этих состояний, мечется и позирует — но не как Миллер, а как Гуськов) — в противовес мягкому, почти ватному, похожему на пожилую женщину Динкелю с портфельчиком заурядного бухгалтера. Встречаются твердое и мягкое, экспрессивно-показное и внутреннее (настолько внутреннее, что второго плана у Хазанова как бы и нет, а жаль…). На этом психофизическом контрасте идет первая часть истории, разворачивающаяся в элегантном закулисье со старой мебелью, пюпитрами и зеркалом.
Самое интересное в спектакле начинается, когда «все маски сорваны и карты раскрыты». В Миллере возникает тихое, даже жалобное (он был подчинен тираническому отцу и не мог ослушаться, даже если ему велели стрелять. Растерянное и детское «Я не разделял их идеологию» Гуськов произносит грустно и потерянно, он становится убедителен и наивно-искренен: «Если бы вы знали, сколько лет меня преследует стыд». ). В Динкеле же просыпается довольно жесткое неприятие своего отца-верующего несопротивленца, передоверившего все Богу.
Правда, исповедовавшись, Миллер мало интересуется исповедью другого — Динкеля. Он собирает вещи, одевается: домой, домой, груз-1944 спал… Наступает покой, два пожилых человека смотрят, как идет «этот проклятый снег». Но главное — у Миллера перестает ныть запястье, и, уходя с Динкелем, он шевелит освобожденной рукой. Никакого шантажа, никакого пистолета, неудавшегося самоубийства. Прощение всех и бесконечный снег холодной жизни обозначают финал. Тем более, если прикинуть, — обоим уже за девяносто. Или они уже умерли…
