В предуведомлении к премьере на сайте Театра имени Ленсовета режиссер Дмитрий Луговкин заявил, что в «Бесприданнице» речь идет о любовных страстях — «каждый персонаж наделен страстью любви», все любят «страстно и искренне», и именно это делает пьесу «современной и своевременной». Тут можно бы и поспорить — насчет «каждого персонажа» в особенности, — потому что какая уж такая «страстная» и «искренняя» любовь у хищной мамаши Огудаловой? Или, может быть, от любви сгорает старый циник Мокий Парфеныч Кнуров? Да и расчетливый купчик Вася Вожеватов и не менее расчетливый Сергей Сергеич Паратов с его склонностью к авантюрам — вряд ли обитатели «волшебной страны» под названием «любовь», она же страна «обманная», «неверная», «весенняя» и так далее (см. про это в фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс»).
И. Шевченко (Карандышев).
Фото — Юлии Смелкиной.
Кажется, сценография художника Эмиля Капелюша на что-то такое намекает — пространство сцены тревожного темно-синего колера щедро распахнуто вширь и вдаль, весь город Бряхимов редуцировался до двух столов слева и справа, двух кресел и четырех венских стульев. Впрочем, сначала мы видим синий занавес, нарезанный в мелкую вертикальную лапшу, — за колыханием полосок угадывается то ли мостик, то ли корабельная палуба (а может, и то, и другое сразу). На мостике (палубе) виднеется девичий силуэт, и уж потом, когда занавес уползает вверх, мы понимаем, что это героиня, одна-одинешенька, в тревожном сумрачном мире, где опасно бликует задник, и крутящиеся колеса парохода «Ласточка» (они же, вероятно, троекратно усиленная метафора колеса Фортуны) вот-вот сомнут и перемелют ее мечты и надежды.
«Любовь — обманная страна…»
Видывали мы всякие виды, и Островских тоже видывали разных — тут, вроде, нас настроили на универсальное, общечеловеческое, внебытовое, надбытовое, пусть даже отчасти в духе популярного символизма более чем вековой давности. История, так сказать, любви и смерти, очищенная от всего житейского. Правда, в обрамлении неожиданного муз. сопровождения: пока зрители рассаживаются, музыканты (гитара и контрабас), примостившиеся у левого краешка сцены, щиплют струны, тихонько наигрывая что-то приджазованное, какой-то будто бы ритм энд блюз, и даже, вроде бы, что-то латинское типа сальсы/мамбы/румбы там звучало — оно, конечно, несколько удивительно и даже, прямо скажем, довольно смело. Но раз нет города Бряхимова с его бульваром, а вместо Волги угадывается зловеще бликующий не менее чем океан, раз действие происходит «далее везде», то и музыка склубилась из каких-то близких режиссеру слоев атмосферы. Ну что, вполне законный и привычный уже фьюжн. Через годы, через расстоянья…
Сцена из спектакля.
Фото — Юлии Смелкиной.
Впрочем, одно дело — режиссерские декларации. Их воплощение, как выясняется, — нечто совершенно другое. Как только на сцене появились артисты, начался полный раскосец. Щедро отмеренного им пустого пространства оказалось много, избыточно много — никто толком не придумал, как бы его освоить, потому актеры, появляясь, например, из дальней левой кулисы, поскорее стремились вперед, к авансцене, чтобы там уже встать лицом к залу и подавать реплики. Текст звучал (какое бы слово подобрать?) несколько, скажем, сухопаро, с какой-то бухгалтерской незаинтересованностью. Собственно, весь мужской состав будто бы явился с мороза, и доминантой его внутреннего самочувствия было что-то, вроде, «мы тут вообще-то проездом». Кнуров (Александр Солоненко) насупливал брови, делал кислое выражение и брезгливо цедил слова. Вожеватов (Максим Мишкевич) был вообще без выражения, и даже проигрыш в орла/решку не заставил дрогнуть ни один мускул на его лице. Паратов (Максим Ханжов) в эффектном образе какого-то зарубежного денди из примерно 30-х годов прошлого столетия (кепи, брюки-галифе, высокие сапоги, твидовый пиджак) тоже вскорости окаменел и бродил по сцене без всякого удовольствия. Окаменелыми казались все — и заполошный, суетливый Карандышев (Иван Шевченко), и даже беспрестанно комикующий Робинзон в исполнении Евгения Филатова, как правило, удачно исполняющего роли водевильно-каскадного плана.
Где же, спрашивается, обещанные «пять пудов любви»? Ну, не пять, а хоть бы чуток отмерили. Или хотя бы сыграли про то, собственно, о чем писал Островский — про вот это самое «все на продажу», про «товар и «деньги» как «исходный и конечный пункт движения» (см. К. Маркс, «Капитал», т. 1, кн. 1., гл. 4.). И, может быть, тогда, оказавшись вне многозначительного пространства «мировой души», где вот-вот запахнет серой, актеры почувствовали бы себя более уютно и нашли верный тон? Не тот, «бухгалтерский», про который было сказано выше, а более адекватный предмету?
В. Пащенко (Лариса), М. Ханжов (Паратов).
Фото — Юлии Смелкиной.
Видимо, подозревая, что действие слегка зависает, режиссер периодически осуществляет перезагрузку, применяя для этого разнообразные средства. Во-первых, персонажи время от времени пританцовывают (балетмейстер Сергей Грицай) — то отобьют что-то типа чечетки с включением русского перепляса, то еще как-то взбрыкнут ногами. То Огудалова-старшая, яркая моложавая брюнетка (Александра Камчатова), пройдется в паре с Паратовым, исполнив нечто тангообразное (вот оно, развитие латинских тем, заданных в затакте спектакля!). То Лариса и Паратов сольются в лирическом дуэте, начавшемся на палубе парохода (вместо «Ласточки» он почему-то стал называться несколько экзотично: «Volga»). Дуэт поставлен в стиле «Танцы со звездами» (полупрозрачная рубашечка на тонких бретельках, босые ноги, поддержки, арабески и все такое).
Один раз мерное течение спектакля (только зритель, усвоив, было, правила игры, тихо устроился в своем кресле) нарушил неожиданный режиссерский кунштюк — небольшой диалог обеих Огудаловых вдруг, перпендикулярно всему на свете, решен был в каком-то экспрессионистском ключе: с использованием жестких интонаций, рубленых жестов и даже включением странно-конвульсивных движений на столе. Оно словно прилетело из какого-то чужого спектакля, и я даже подозреваю, что прилетело оно из какой-то собирательной традиции литовской режиссуры. То ли в этой заплатке надобно было усмотреть дружеский привет (в смысле, от нашего стола — вашему столу), то ли еще что…
Заставив раскорячиться на столе — и «остранив» таким образом — Ларису Огудалову лишь однажды, режиссер более ничего подобного не затевал, оставив молодую актрису Владиславу Пащенко в одиночку выплывать из «бездны мрачной на краю» и нести на своих плечах весь этот груз «внебытового», «надмирового» и так далее. Актриса с будто бы все время мокрым лицом (декоративные блестки на лбу, на веках и щеках создают впечатление крупных слез) честно играет мелодраму par excellence. Произнося реплики (всегда лицом в зал), освещенная контровым светом, она прикладывает руки к груди, ко лбу, голос ее дрожит, срывается, лицо выражает крайнее страдание. Иногда Лариса принимает красивые позы — выгибаясь, например, всем телом на носу условной «Ласточки», подобно Кейт Уинслет на носу лайнера «Титаник».
Сцена из спектакля.
Фото — Юлии Смелкиной.
Тут, по правде говоря, хочется написать «так играли в стародавние времена», но писать этого мы не будем, поскольку в «стародавние» времена играли по-разному, и такое заявление было бы очень неисторичным. В конце концов, саму Веру Федоровну Комиссаржевскую упрекали в излишнем мелодраматизме, да и вообще, сколько их, «бесприданниц», упало в эту бездну — не сосчитать.
Будем справедливы: актриса играет так, как того хочет режиссер. А хочет он, по всей видимости, зрелища в духе незабвенного «и сия пучина поглотила ея…».
