Первая, довольно пространная и подробная ремарка Эльфриды Елинек заканчивается словами: «Актерскому коллективу в тех местах, где практически ничего не известно об убийстве цыган в Бургенланде, следует заранее ознакомиться с обстоятельствами убийства и в той или иной форме сообщить об этом публике». Наверное, если бы спектакль «Посох, палка и палач» начинался с комментария, что в основе пьесы лежит реальное событие – смерть четырех цыган, подорвавшихся на самодельной бомбе во время попытки снять установленную надпись «Цыгане, убирайтесь в свою Индию», – зрителям было бы проще. Понятнее, что ли. Возникло бы больше доверия, понятно было бы, с какими мерками к нему подходить. Но это не был бы Илья Мощицкий, если бы ввел в свой спектакль серьезную документалистику. Разговор «о сложном» с мрачным лицом – это к другим режиссерам. На малой сцене театра Ленсовета теперь будут говорить о национализме и ксенофобии, о нацизме и новой социальной бесчувственности, о жизни и смерти посредством языка смеховой культуры. Елинек, скорее всего, спектаклем осталась бы довольна: режиссер сохранил почти весь массив сложно устроенного текста, но обработал его по-своему, в уже узнаваемом стиле: пародия, гротеск, кабаре. Впрочем, в пьесе есть этому пространство – вообще-то наполненная перечнем реальных событий в Австрии, выглядит она, как абсурдистская структура. Разговор в очереди, в котором каждая реплика разворачивается от патетических фраз «об устройстве мира» к бытовому фашизму и обратно. Персонажи в основном обезличены: Покупатель, Мужчина, Женщина, «кто-то, неважно, кто». Илья Мощицкий и художник Сергей Кретенчук создают для каждого, с одной стороны, яркий и индивидуальный образ, с другой – эту «неважность» визуализируют: костюм мясника Палкера (Максим Ханжов), например, скроен из разнородных частей. Мужские брючины, как чулки, пристегнуты к набедренной повязке, а торс актера облегает женский корсет. Его текст не принадлежит ни полу, ни возрасту, ни национальности. Он – пророк в своем отечестве. Именно он выносит большие надутые шары с названиями четырех частей спектакля, на которые режиссер разбил весь текст: «Жизнь», «Победа», «Сомнения» и «Смерть». Он – ведущий этого ток-шоу, трикстер и провокатор, дающий слово и живым, и мертвым. Четыре убитых цыгана, сначала расположенные на сцене отдельно, в процессе спектакля не только обретают возможность, наконец, быть принятыми этим обществом (они участвуют в общих танцах, поют вместе со всеми, а ближе к финалу – даже через визуальную метафору оказываются в одной постели с теми, кто так старательно заговаривал, засмеивал или даже находил преимущества в их смерти), каждый из них получил яркий образ и собственный выход. Один из них одет как типичный арабский шейх (Алексей Торковер), для другого художник выбрал коричневую военную форму, отсылающую, конечно, ко Второй мировой войне (Кирилл Якушенко). Тело смуглого бородатого мужчины в чалме и набедренной повязке усыпано переводными картинками с изображением роз (Роман Баранов). Их образы одновременно и выделяют их из толпы обезличенных «цыган», и – смешивают с другим набором стереотипов. Мощицкий со своей командой постарался приблизить австрийские реалии к российским: заменил все малоизвестные имена, которыми усыпан текст Елинек, российским или широко известным эквивалентом (в спектакле звучат имена Алины Загитовой, Хабиба Нурмагомедова, Михаэля Шумахера). Это разряжает плотность текста, расставляя для зрителей по тексту точки узнаваемых опор – режиссер, видимо, и не ждет (и правильно делает!), что публика на слух определит цитаты из Хайдеггера и других не опознанных мною авторов. И получается остросоциальный спектакль об опасностях современной масс-философии, но вот выхода в метафизический план, который есть в пьесе, на сцене пока нет. Будто актерам недостает лихости, смелости, драйва, где-то даже телесной свободы. И черви, которые в финале вполне себе отвратительно несколько минут копошатся, снятые крупным планом, не помогают взлететь.
Юлия Осеева
