«Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» по мотивам романа Лоренса Стерна. Театр им. Ленсовета.
Режиссер Борис Павлович. Художники Александр Мохов и Мария Лукка
Видела в зале на премьерных показах в Театре Ленсовета москвичей. Дурацкий зачин рецензии, не спорю. Никаких зачинов, как правило, вообще не нужно. Но речь о романе Лоренса Стерна на сцене, и Петербург тут пионер. Спектакль к тому же великолепно избегает общих мест современного театрального потока, в котором порой трудно уловить приметы какой бы то ни было культурной почвы. (Впрочем, исключения есть.) Так вот, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» — спектакль петербургский в той же степени, в какой не представить могучий и несчастный кремлевский Царь-Колокол на Дворцовой площади.
Ф. Федотов (мистер Шенди), А. Новиков (Тристрам Шенди). Фото Ю. Кудряшовой
Дело не только и не столько в очевидностях: не в стильной ироничности этого театрального события, например. Хотя и в ней тоже.
Суть все-таки в том, что английский феномен из восемнадцатого столетия, круживший голову Пушкину, Лескову, Льву Толстому, вот это сумасшедшее воздушное вязание на шестистах сорока пяти страницах (в моем издании 1949 года) в переводе Адриана Франковского, — у Бориса Павловича наследует его опыт постановки обэриутов и, парадоксальным образом, его же спектакля «Город Эн» по Леониду Добычину. На всем этом — петербургские трагические блики. Вот Добычин: Леонид и Лоренс, оба познавшие безвестность, конечно же, антиподы! Пунктир стоп-кадров близорукого детства безымянного героя Добычина — и бесконечно ветвящаяся (о господи, грибница!), расползающаяся, но никогда не рвущаяся ткань повествования Стерна, где само наречение героя именем разрастается в сагу. И все же главное здесь и там — грань когдатошней живой, сей минуты — и небытия, сама эта грань, тончайшая и ощутимая.
Вот достойная театра драматическая суть постановки. Попытка ухватить жизнь, уходящую сквозь пальцы, и с нею почву, уходящую из-под ног. Облака, тихо ползущие над «поместьем», и люди, кое-как справляющиеся со своим бытием.
Н. Шамина (миссис Шенди), А. Новиков (Тристрам Шенди). Фото Ю. Кудряшовой
Когда сделать ничего нельзя, действия теряют смысл, остается одно — разговоры (спектакли Павловича «Исследование ужаса», «Квартира. Разговоры» по Липавскому). К такому же роду феноменов можно отнести и новый его спектакль по Стерну. Материя при этом возникает претеатральнейшая. Невероятные для своего времени художественные открытия Стерна — знаменитый «эффект присутствия» или с особой прихотливостью решаемую проблему времени, например! — режиссер активно берет здесь на вооружение, возводя их в сценическую степень. Время персонажей, время артистов — двоится, сопрягается…
Заведомо известно, что у этой сизифовой затеи Тристрама Шенди, его «жизни и мнений» не может быть никакого конца и смысл тоже маловероятен. Люди, как могут, обживают безнадежность — смешно, наивно. Одним словом, сентиментализм, в который вплетены (поются, с прекрасными современными, притом с флером музыкальной старины, композициями Романа Столяра) стихи Леонида Аронзона. Это некое безвременное абсурдистское действо, где Стерн, обэриуты и тот же Аронзон конгениальны. Ничего не меняется. Спектакль не про прошлое, не про будущее, не про настоящее. Он про все: философия в чистом виде. «Что бы я ни сказал, я ничего не скажу» — вот максима этого действа (цитирую современного поэта, не Аронзона). Может быть, единственная реплика, преследующая конкретную цель, — вопль Тристрама-младенца, пытающегося вернуть родных к реальности: «Постойте! Меня надо перепеленать!!!» — и она так и занимает в спектакле место между «истиной», которую глаголют «уста младенца», и «гласом вопиющего в пустыне».
Да, персонажи здесь составляют ансамбли и музицируют на инструментах. И вот: кажется, впервые Александр Новиков запел! И это также переход, значимый — к той грани, на которой существует, как на острие иглы, весь спектакль. Тут не привычная музыкальная оснастка сегодняшней сцены — нечто большее.
Р. Кочержевский (дядя Тоби), Ф. Федотов (мистер Шенди). Фото Ю. Кудряшовой
В своем отклике на премьеру Марина Дмитревская написала о воздушности спектакля. Да! Редко достигаемое свойство: театр все же очевидно материален, трехмерен, в сравнении с музыкой и поэзией. Думаю, здесь эта самая воздушность сродни невесомости и связана с бескорыстным, самозабвенным балансированием персонажей «на грани». Аронзон оказался необходим. Спектакль настроен на эту волну — когда всякая минута и вечность равновелики, взаимозаменяемы. Что заумный эпизод страдальца от своего многомыслия — мистера Шенди (дебют на ленсоветовской сцене Федора Федотова), рассуждающего с сыном Тристрамом о белом медведе; что абсурдистско-сомнамбуличное приготовление супа в исполнении миссис Шенди (Наталья Шамина); что финальный, длящийся и длящийся — стоп-кадр? диалог? — дяди Тоби (Роман Кочержевский) и вдовы миссис Уодмен (Ольга Муравицкая).
Вот эта любовная, стоически безнадежная сцена — венец действия. Нежданный роман покалеченного войною дяди Тоби — никакая не ветка сюжета в никаком нарративе спектакля. Но это его завораживающее многоточие и драгоценное послевкусие. В тонко организованном музыкальном строе спектакля это финальное сфумато (едва слышимый дуэт упомянутых персонажей на дальнем плане сцены!) — корреспондирует со столь же длящимся меланхоличным рэпом в финале первого действия, который начинает горничная Сюзанна (Анна Гольдфельд): «Мы не знаем, / что будет дальше». Естественная реплика обретает музыкальный ритм и едва ли не форму канона. Режиссер, строя эту сцену, вписал ее в музыкальную композицию спектакля, сделав сердцевиной всего построения. Персонажей, которых вначале, можно сказать, вывел на сцену, еще немых и безропотных, на всеобщее обозрение Новиков—Тристрам, здесь, в конце первого действия, настигает момент истины. Тут они едины, в этой формуле существования, и это же роднит нас с ними. Недаром же начинается сцена с прямого вопроса залу: кто знает роман и что там дальше? Но конца у романа, как известно, нет в принципе. Нет дна. Так же и каждый персонаж заключает в себе некую тайну, глубину. Английский юмор, с толикой обэриутской горечи, хорошо дается команде спектакля. Ансамбль артистично ведет сложную игру: нескрываемая условность сопряжена с глубоким внутренним посылом.
Р. Кочержевский (дядя Тоби), О. Муравицкая (миссис Уодман). Фото Ю. Кудряшовой
Стильная литографичность облика спектакля в целом и персонажей (художники Мария Лукка и Александр Мохов) сменяется, словно ненароком, сегодняшними приметами, задник начинает зиять черными проемами… Но над всем этим вечные плывущие над головами облака. Девятикнижие первых пяти лет Тристрама Шенди на сцене Театра Ленсовета — чего только в нем не сыщешь в свернутом виде! Махину «Войны и мира» с его небом Аустерлица, например.
Лев Толстой, кстати, переводил Стерна и вообще был с ним очень тесно художественно связан.
А изумительный перевод Адриана Франковского был завершен в 1941 году. Зимой 1942 года переводчик умер от истощения, идя домой из Дома писателей после скудного обеда. Упал на углу Литейного проспекта и улицы Салтыкова-Щедрина. Его подняла, довела до своего дома жена литературоведа В. М. Энгельгардта, сама предельно истощенная. В тот же день — 11 февраля — умер ее муж; 13 февраля умер Франковский; еще через несколько дней умерла она сама. Надеюсь, этот эпилог, так же как и зачин, не будет сочтен неуместным. Не лишенное трагической ноты плетение стерновских воздушных кружев, как видим, конца не имеет по сию пору. «Жизнь и мнения» Бориса Павловича вбирают в свою сильную ауру и продолжающиеся печали. Судя по реакции публики, по выразительным откликам в печати — спектакль по столь экстраординарному литературному источнику, и сам столь очевидно тонко организованный, оказался красноречивым, внятным для современного зрителя.
Июнь 2022 г.
