Как ни называй сие (акция, читка), – если с одной стороны в зале сто зрителей, а с другой стороны, на сцене, происходит нечто, что и предстоит смотреть, – все равно получится спектакль. Поэтому признаем, что на малой сцене Театра им. Ленсовета состоялся спектакль одного актера, которым на этот раз стал режиссер Юрий Бутусов. Он публично исполнил пьесу Аси Волошиной «Мама».
Пьеса А. Волошиной – женский монолог, вроде дневника или исповеди. Героиня отсчитывает время своей сознательной жизни с четырех лет, когда умерла ее мама и когда начались ее горести и скитания. Монолог местами превращается в диалог. Не потому, что пьеса содержит реплики, а потому, что эти диалоги складываются сами собой, как только в смуте переживаний девочки, девушки, женщины возникают персонажи – мама, объекты любви и дружбы, насильник-таксист, отец… В двадцать восьмой день рождения жизнь кажется тяжелой ношей, взваленной на хрупкие плечи. А впереди снова нужно считать дни и годы…
Монолог вообще не новость в европейском театре (вспомним «Человеческий голос» Жана Кокто). В современном же театре монологи все больше обретают права сценического текста, оттесняя диалоги. Взять хотя бы начало второго акта в «Воспоминании будущего» В. Фокина: убийца, некий суррогат лермонтовского Арбенина, подробно и бесстрастно отчитывается о совершенном преступлении. Отчет из «Мамы» – другой природы, я бы сказала, безвинной.
Повод для такой акции (так стоит в афише), она же читка, конечно же, известен только исполнителю. Со стороны кажется, что это прихоть современного театра (представляют что угодно и как угодно, называя представление как вздумается). На самом деле тут возможны глубоко индивидуальные импульсы. Бутусов-режиссер не первый вышел к публике в авторском амплуа. Сравнительно недавно Петер Штайн стоял на сцене Александринского театра в моноспектакле «Фауст-фантазия». Он читал монологи из трагедии Гёте. Но там была и музыка, и перевоплощение – вполне театральные ходы. Бутусов совсем не играет. Так мог бы читать пьесу режиссер на труппе в преддверие постановки, в своем кругу, в рамках творческого процесса. Однако пространство было поделено на сцену и зал, и актер-чтец держал дистанцию между ними. Видимая бесстрастность исполнителя и отсутствие привычных элементов театральности все-таки не лишили акцию духа спектакля. Стол под ярким светом, стул – вот и вся меблировка, и вся статичная мизансцена. Но то, как режиссер обращался в зал с деликатно замаскированной просьбой потерпеть час с небольшим, и те мало заметные акценты, ловимые залом интонации отношения к читаемому, некие подсказки, намеки, и те краткие паузы, когда нужно было сделать пару глотков из красивой кружки, стоящей на столе, и даже ритмичное перекладывание листов текста с правой руки на левую – так что пачка с одной стороны становилась толще, а с другой стороны все уменьшалась, пока не обнажилась черная поверхность стола, – все это неожиданно усугубляло зрелищность: ведь под взглядами людей находился тот, кто и больше, чем актер, и меньше, чем актер. Загадочный спектакль!
Две загадки заданы акцией «Мама». Первая – что за «прихоть гения» вторгаться на чужую территорию? Зачем отнимать у актеров, а в данном случае у актрис их хлеб? И вторая: почему выбрана пьеса с таким мощным и в то же время нежным, таинственным и темным нутром? Ответ на первый вопрос может быть вполне ясен: Бутусов не первый раз вторгается в собственные произведения («Чайка», «Макбет.Кино»). Он как автор не выдерживает карантина, накладываемого спектаклем. Репетируя, а потом отпуская от себя очередной опус, он, вероятно, чувствует себя его частью, и было бы чуть ли не трусостью не отвечать за него наравне с актерами и не творить его вместе с ними каждый раз заново. Оставленный за кулисами, разрывая с плотью спектакля, режиссер лишается своей доли и прямых контактов с теми, для кого творится театр. Иначе говоря, создание спектакля не заканчивается премьерой. Публика может участвовать в этом процессе, начиная с замысла. С чтения пьесы режиссером – хотя постановка «Мамы» совершенно не очевидна.
А вот ответ на второй вопрос требует иных предположений. Начиная с «Короля Лира» (даже с «Чайки» или «Доброго человека из Сезуана»), женские образы занимают все более значительное место в бутусовском театре. «Три сестры», «Все мы прекрасные люди», «Город. Женитьба. Гоголь», а также «Макбет.Кино» и особенно «Либе. Шиллер», где все персонажи «Разбойников» сыграны исполнительницами, – свидетельства погружения в стихию женственного, которое и притягательно, и по-своему страшно. Бездонно и чуждо. Ясно, что эта область мастером художественно не исчерпана. Читанная Бутусовым пьеса Аси Волошиной – из этого ряда. У ее героини, казалось бы, все заурядно, как у миллионов женщин, и вместе с тем узнается особый внутренний мир, держащийся на беспредельном терпении и крайней нетерпимости. Ее монолог годится для «желтой прессы» и вызывает глубокое человеческое сочувствие. Но что покоряет в этой акции более всего, так это невозможность представить с таким монологом на сцене актрису – как бы ни была она талантлива. Не боязнь ли огрубить и банально упростить материал продиктовала режиссеру ту жертву, которую он принес на алтарь театра? Стать посредником между пьесой и ее опубликованием?
Бутусов-чтец проводит героиню Волошиной между крайностями натурализма и сентиментальности. Она оказывается охраняемой и защищенной, ибо выбран такой нейтральный тон изложения, который отодвигает жестокую реальность, бытовые ужасы, пропускает их через сострадание. Оно как раз и чувствуется, несмотря на анти-театральность исполнения. Подобные опыты с театром, с драматургией, с актерством заслуживают внимания знатоков. Любопытства в самом серьезном смысле.
