Последние недели вся страна обсуждала заявление актёра Михаила Боярского о завершении своей актёрской деятельности. В интервью «Вечернему Санкт-Петербургу» он объяснил причины своего решения, рассказал о роли случая в творческой судьбе, почему любит ходить по магазинам и о необходимости самоцензуры.
— Михаил Сергеевич, не давно вы наделали шума, заявив об окончании своей актёрской деятельности. Обычно актёров забывают — не приглашают сниматься в кино, режиссёр в театре не утверждает на роли. Но вот чтобы заявить так, как вы — «Я устал, я ухожу», — не могу вспомнить примеров.
— Я сказал, что рано или поздно мне придётся уйти. У актёров много общего со спортсменами: если спортсмен не может делать то, что он делал раньше, то уходит из спорта. И правильно делает. Это же касается и артистов. Я не сказал, что ухожу сейчас, но надо быть готовым к этому. И я готов.
— И никакого сожаления?
— Нет. Надо соизмерять свои возможности с теми сила ми, которые есть. Если у товара истёк срок годности, то продавать гнильё несправедливо.
— Но есть же примеры, когда актёры играли и в девяносто.
— Про таких говорят: играть они ещё могут, но смотреть на это уже нельзя.
Выбрал свою судьбу
— Вам сказочно повезло в молодости с режиссёрами. В театре — Игорь Владимиров, в кино — Виталий Мельников. Как получилось, что они выбрали вас?
— Наверное, случайность. Никакой закономерности тут нет. Я проследил свою жизнь и, знаете, не нашёл никакой закономерности в получении главных ролей в кино и театре. Равно как и встречах с композиторами Гладковым, Дунаевским и Рыбниковым. В Москве встреч, конечно, было больше, и круг общения шире, но я выбрал свою судьбу. Мне очень повезло, что моими партнёрами на сцене были Равикович, Петренко, Солоницын, Фрейндлих, сам Владимиров и многие другие замечательные актёры. Кроме того, и режиссёр был один из лучших у нас в стране. Игорь Владимиров — мой театральный отец. Он как папа Карло, который выстругал меня. Девяносто процентов на сцене я провёл с ним. Он поощрял, ругал, хвалил, давал роли…
— Вы настолько многогранны — кино, театр, музыка. А что вас привлекало больше?
— Конечно, театр. Разбрасываться везде было большой ошибкой. Музыка, фехтование, конный спорт шли на пользу моему драматическому ремеслу, но мне надо было остановиться и заняться чем-то одним. Записывать пластинки, давать концерты — всё это входит в меню артиста, но я брался за всё — от мультфильмов до кукольного театра. Мне всё было интересно, да и сил, энергии больше было. Сейчас этого уже нет. Я очень много снимался в фильмах, в которых не надо было сниматься. Все эти ленты канули в лету. Понимание, что не надо разбрасываться, приходит с опытом.
— Вы упомянули Москву… Не было соблазна переехать в неё?
— Меня соблазняли и Марк Захаров, и Татьяна Доронина, и Олег Ефремов, но поскольку я однолюб, то остался верен театру, которому благодарен за то, что первым взял меня под своё крыло.
Истинное служение театру
— Популярные актёры обычно избегают публичных мест, а вас можно встретить и на Невском проспекте, и в магазине…. Не смущает, что привлекаете внимание?
— Мне это не мешает. Конечно, были неприятные моменты, но я сумел отстраниться от этого и не стесняюсь ходить в публичные места, хотя делаю это редко. Что касается магазинов, то люблю ходить по ним, нужно помогать семье.
— Правда, что у популярности есть обратная сторона — она ограничивает круг общения?
— С одной стороны, она даёт пропуск в элитные места. С другой, сложно познакомиться спонтанно, потому что тебя знают все, а ты — никого, и это создаёт определённые неудобства. Меня воспринимают не таким, какой я есть, а как образ, который появился благодаря моим ролям. Начиная общаться со мной, общаются с представлением обо мне, которому я не соответствую.
— Некоторые ваши коллеги говорили, что роли оставляли на них свой отпечаток. У вас было такое?
— Нет. Я предпочитаю отделять работу над ролью от своей личной жизни.
— Актёры вашего поколения говорили «я служу в театре». Сегодня уже не редкость, когда молодые актёры «работают» в нём. Вас это не коробит?
— Нет, я уже привык к этому и не суюсь в их жизнь, потому что она не совпадает с моими представлениями о жизни театра. Но тогда, в молодости, я попал в ту среду, которая меня многому научила. Тогда было истинное служение театру. Сейчас меня это не интересует: я не совпадаю по образу мысли работы над ролью и спектаклем с теми, с кем занимаюсь этим, но это не мешает нам сотрудничать.
— Так сильно изменились принципы режиссуры?
— Я просто не обращаю внимания. У меня свой путь, свои привязанности к тому или иному способу постановки спектакля. Поэтому если я с чем-то не согласен, то просто не делаю то, что просят.
— «Кто в молодости не был радикалом, тот лишён сердца. Кто в зрелости не стал консерватором, тот лишён ума». Этот афоризм Черчилля про вас?
— Нет…. Консерватором я стал, но ума у меня не прибавилось (улыбается). Консервативные чувства, мысли, поступки, образ жизни мне ближе, чем современный. Он мне чужой, я его не понимаю. Я не стал бы спорить с Черчиллем, но по поводу ума он, кажется, переборщил. В определённом возрасте все без исключения впадают в маразм. Те, кто понимает, что с ними происходит, умные, а тех, кто не замечает этого, можно только пожалеть.
— Как вы думаете, в нашем времени могли бы прижиться Игорь Владимиров или Георгий Товстоногов?
— Бесспорно. Это те люди, которые не смогли бы отказаться от ценностей, воспринятых с молоком матери. Товстоногов не любил, когда ради пиара на сцене происходили вещи, несовместимые с ремеслом актёра. Я до сих пор слушаю его лекции, их довольно много в интернете, и согласен с каждым его словом. Они до сих пор актуальны.
— Сегодня принято ругать девяностые годы, их называют «лихими». Вас не смущает, что почти все те «лихие» люди, которые были тогда, в принципе, выросли на ваших «Мушкетёрах»?
— Не смущает, и эти лихие годы я как-то упустил, не успел посмотреть, что тогда происходило. Всё это прошло мимо меня и никак не коснулось. Многие говорят, что в девяностые не было работы. У меня она была всегда — и в девяностые, и в двухтысячные, и в любые времена. Я только успевал отказываться. Другое дело, что она была не такой, как мне хотелось бы, ведь я же застал лучшее время. Тот же «Старший сын» Вампилова, Дюма в кино, театральные работы были на другом качестве драматургии. Сейчас выбор огромный, но люди почему-то разучились выбирать. Почему-то выбирают гнилые яблоки. Думаю, что при желании можно найти и чистоплотный материал.
— Неужели криминал девяностых прошёл мимо вас?
— Меня это не коснулось.
— Но это же было…
— Было… Но знаете, я не снимался ни в одном фильме про бандитов, не играл ни зэков, ни мафиозо.
С удовольствием соглашусь на детское кино
— Получается, искусство не оказывает никакого влияния на людей?
— Я ориентируюсь на Пушкина: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал». Мне кажется, нужно иметь чувство меры и внутреннюю цензуру. Потому что начинать надо с себя, надо научиться цензурировать себя. У врачей есть закон: «Не навреди». Вот и артист должен понимать, что он может навредить. Мне сегодня трудно найти роль положительного персонажа, такого, который не навредил бы детям. Я снимался в сказках, озвучивал мультфильмы, но то, что я делал, можно было показать родителям и детям.
— Вы показывали свои работы родителям?
— Естественно, они смотрели их.
— И вы ждали их оценки?
— Я образно. Есть песни с матом, их я спеть бы не мог. Наверное, есть такие исполнители, которые могли бы спеть их своим родителям, но я никогда не смог бы.
— Как, по-вашему, почему так получилось, что сегодня так мало снимают сказок для детей? Почему Гарри Поттер у детей популярнее условного Чебурашки?
— Я не читал Гарри Поттера, возможно, это очень выгодная коммерческая литература. Я не против диснеевских мультфильмов, они очаровательны, смотреть их можно сколько угодно. Но детское кино у нас в запущении. Надеюсь, это временное явление, и на материал для детей будут обращать внимание более серьёзно.
— Вы снимались в «Маме», его до сих пор смотрят…
— Не могу сказать, что «Мама» — самый идеальный фильм. Мне ближе наш фильм «Новогодние приключения Маши и Вити». Если мне предложат сняться в детском фильме, с удовольствием соглашусь, но функции режиссёра детского кино мне не по плечу.
— Было три версии «Мамы» — советская, английская и румынская. Вы сами пели во всех версиях?
— В английской версии за меня пел рок-артист из Англии, я только открывал рот, у нас с ним, наверное, есть что-то общее в интонации, поэтому все думают, что пел я. В румынском варианте мы пели всё сами, выучили текст. Кстати, английская версия самая лучшая, потом наша, румынская — самая худшая.
— Как вы думаете, это нормально, что священнослужители начали учить детей в школах?
— Замечательно! Лучше христианского воспитания представить себе трудно. Оно чистое и одухотворённое. Церковь плохому не научит.
Петербург всё краше
— Замечаете изменения в городе за последние годы? Что вам нравится или не нравится?
— На девяносто девять процентов нравится всё.
— Даже уборка снега?
— Это природное явление, которое раз на раз не приходится. Но то, что происходит в городе, какими гигантскими шагами он меняется, трудно было ожидать. И метро, и стадионы, и дороги, и озеленение! В общем, огромное количество плюсов. Я вспомнить не могу, чтобы в те времена, когда я был маленький, можно было зайти в троллейбус или автобус и были бы свободные места. Мы с трудом добирались до школы, института, кругом были толпы и очереди. Я уж не говорю о продуктах, которыми завалены магазины. Я уже боюсь в них ходить, потому что девяносто девять процентов товаров, которые лежат на полках, не знаю, что это. Продуктовые магазины — как Эрмитаж. Что хочешь, всё есть! Это фантастика!
— Но градозащитники бьют тревогу: то одно историческое здание снесли, то ещё одно…
— У меня нет такого ощущения, я не нашёл тех зданий, которые снесли. Возможно, это было связано со строительством новой сцены Кировского театра, когда снесли ДК Первой пятилетки, это казалось необычным. Нет-нет, я считаю, что город с каждым годом становится краше и краше. Недаром москвичи, которые приезжают к нам в гости, говорят: «У вас город всё хорошеет и хорошеет». Да, после зимы бывает пыльно, но надо подождать грозу в начале мая, она всё смоет. Я не вижу того, что из нового могло бы испортить город. Он преображается, улучшается. Правда, я живу в центре, на Мойке — там такая красота и чистота. Море туристов! Они гуляют на Дворцовой круглосуточно.
— Ваши окна выходят на Мойку?
— Да, прямо напротив дома, где жил Пушкин… Но сейчас проблематично выйти из дома — то велосипедисты, то бегуны, то выступления на Дворцовой. В общем, не выйти, не войти… Но вот когда Пол Маккартни выступает на Дворцовой, можно и подождать… Знаете, я вижу только плюсы — настолько обожаю город. До головокружения. Очень люблю его людей и всё, что с ним связано. Петербург — мой самый близкий друг.
— Что любите показывать в городе своим гостям?
— Я очень не люблю гулять с друзьями по городу, потому что чаще всего не они смотрят на город, а город на меня. А самые любимые места? Мой дом. Угол Дворцовой и Мойки. Фантастическая красота! И Летний сад, и Марсово поле, и Михайловский сад…
— А что сегодня радует?
— Семья. Больше ничего радовать не может. Меня интересуют мои внуки, как они растут на моих глазах — первый шаг, первое слово, общение с ними. Самая большая радость, которая есть у меня, мой близкий круг общения с родными, супругой, детьми, внуками и актёрами, с которыми мне пришлось прожить всю жизнь, начиная от Вали Смирнитского и кончая Сергеем Мигицко. Я до сих пор общаюсь с Алисой Бруновной Фрейндлих. Мы с ней знакомы семьдесят лет и до сих пор в приятных отношениях.
Беседовал: Андрей Морозов