Самую желанную роль в мире — принца Датского — режиссер-легенда Юрий Бутусов доверил приме Театра Ленсовета. Вы не видели более трепетного Гамлета.
С актрисой поговориладраматург Ася Волошина — ее пьесу в МХТ имени Чехова сейчас ставит Юрий Бутусов, который пригласил свою ученицу Лауру Пицхелаури в Москву.
В одном из интервью Юрий Бутусов говорит, что единственное, что он хочет про тебя сказать, — то, что ты невероятно красивая женщина.
Да? Он так говорит?
Да. И добавляет: «А остальное загадка — и пусть так и останется». А для себя самой ты загадка? Хотела бы ты разгадать себя?
Нет. Нет. Что ты? Совершенно. Нет. А в этих словах о загадке есть определенный парадокс. Ведь Юрий Николаевич был моим педагогом с шестнадцати лет, увидел меня еще на приемных экзаменах. Надо ли уточнять, что именно он привил мне понимание театра? Потом он уехал на некоторое время в Москву — это был последний год обучения, и мы фактически не учились уже, а играли спектакли в Театре имени Ленсовета и должны были влиться в его труппу. И тогда был такой момент: я не подписала договор — при том, что выходила на сцену по двадцать восемь раз в месяц. Просто не подписала. Меня вызвал к себе в кабинет художественный руководитель и мастер нашего курса Владислав Борисович Пази и спросил, в чем дело. А я ответила: «Знаете, у меня такое чувство, что меня обманули. Потому что когда я училась в институте, было безумие, была борьба с собой каждый день, было все это… это электричество, все эти бесконечные муки — это для меня норма. А теперь…» И Пази посмотрел на меня, взял со стола пачку каких-то документов и бросил их в воздух: «А ты считаешь, мне это интересно? Заниматься этой чепухой? Но я вынужден. Это все тоже имеет отношение к профессии». Такая «прививка» взрослой жизни. Но должен ли художник окончательно становиться взрослым — все же вопрос.
Ты всегда была бунтарем?
Я никогда не была бунтарем — я просто была другой. И бескомпромиссность, которую исповедует Бутусов, — это было мое. И остается мое. Мы выходили на площадку и рвали сердце, отдавали себя целиком каждый раз. И не могло быть иначе. Я считаю, что так правильно, что только так возможно. Хотя это очень легко разрушить. А на другом полюсе — удобная имитация: можно сидеть в актерском буфете, есть пирожок и слушать трансляцию спектакля: о, мой выход — пойти на сцену сказать слова и вернуться доедать пирожок. Но в жизни и так предостаточно имитации.
А как мир относился к тому, что ты другая?
В детстве — только в плохом смысле. Я привыкла, что на меня с подозрением смотрят, с подозрением произносят мою фамилию, которую не могут выговорить. В общем-то я успела привыкнуть к тому, что мир воспринимает мою инаковость как изъян.
Но красивой ты же не могла себя не чувствовать?
Нет. Не чувствовала. Нет.
А сейчас?
Иногда.
Однако ты не можешь не знать, что есть люди, которые считают тебя первой красавицей Петербурга. Пишут об этом в твоей фан-группе в соцсети. А почему ты сейчас смотришь на меня крайне неодобрительно?
Ну, я не думаю об этом, конечно. И не чувствую так. Могу лишь сказать, что у меня всегда очень хорошее лицо после спектакля. Если ты доволен тем, как сыграл, в тебе что-то такое появляется… Какое-то просветление в глазах. Они как будто чистые становятся. Умытые. Но это не только у меня — это у всех.
Как рождаются персонажи? Ты достаешь их из себя или, наоборот, к себе подселяешь?
Противоречивей. Вначале ты мучительно ищешь, что же в тебе отзывается, где вы с персонажем родные. И, нащупав, как будто извлекаешь из себя. Начинаешь из этого что-то создавать, что-то лепить. И дальше — уже вот это «нечто», сгустившись, берет над тобой верх, проникает в тебя, иногда порабощает. Это как любовь, как отношения с человеком, которые имеют сложную драматургию. И неизбежно возникает взаимопроникновение с жизнью. Когда, например, мы выпускали «Макбета», я ходила вызывающе уверенная, носила ботинки на высоком каблуке и узкие брюки. Когда выпускали «Трех сестер», была совершенно разрушенная, Ирина мучила меня; у меня был на премьере огромный синяк на руке, который заработала на репетиции. Я отрезала себе половину волос…
Просто сама, взмахом ножниц?
Ну да. А когда репетировала «Сон об осени»…
В котором ты играешь старуху… Да. Я ходила по театру в одной и той же юбке и кофте, вся скрюченная, и мне казалось, что эта старуха уже сидит у меня на шее, и я сгибалась под ней. А Гамлет навязал мне угловатую мальчишескую походку. Я все подглядывала за сыном.
А как возник твой Гамлет? Ты сама решила попробовать?
Нет! Нет! Я репетировала Гертруду. Сидела себе с накладным животом, «беременная». Вокруг были прекрасные мужчины, и многие из них то и дело приносили этюды на Гамлета. Но в какой-то момент Бутусов лукаво улыбнулся и сказал: «Я хочу предложить на роль Гамлета нового актера». «Актера» — так он сказал. А я сижу с этим животом, в рыжей хламиде на голове и ем виноград. «Нового актера. Лауру». И все так резко обернулись, а я замерла с виноградиной во рту. После этого я килограммов шесть, по-моему, потеряла за две недели.
А что для тебя Гамлет?
Гамлет? Он меня спас. Он просто меня спас. Потому что я погружалась в такой морок: леди Макбет окончательно побеждала. Когда я шесть лет назад репетировала роль Макбет, я была безумно влюблена. И из меня вырывалась женская сущность, которая прежде всегда была задавлена. Я была так воспитана, так росла, что подавляла ее. Я жила как будто за партой. А потом… сидела-сидела за партой и вдруг поднялась, встала, открыла окно и вышла в него — вот так вот я сделала. И это было спаяно с репетициями «Макбета», все это было едино, и я была неистово счастлива. И это был котел, в который я нырнула.
А потом она стала разрушать тебя?
А потом она стала меня разрушать. Это такое ощущение, что ты балансируешь на проволоке и проволока тебя не держит. До этого ты стоял на ней как на шоссе, а тут ты не понимаешь — влево, или вправо, или лечь на нее животом, или повиснуть. И именно в этот момент появился Гамлет.
Как Гамлет может спасти? Это же прекрасное чудовище.
Мой Гамлет — нет. Мой Гамлет не алчный, власти он не ищет, Офелию прогоняет не потому, что не любит, наоборот, хочет спасти. Поэтому орет на нее, унижает. И все это идет изнутри, это моя трактовка. Тебе хочется спросить, наверно, как происходит сейчас — когда я репетирую твою пьесу «Человек из рыбы», которую Бутусов ставит на сцене МХТ? Пока муки, да. Могу рассказать историю. У меня же сын возраста Одри…
Надо, видимо, пояснить, что в моей пьесе есть героиня, десятилетняя девочка, которая про многое понимает лучше взрослых.
Да, так вот мне стало интересно, что думает сын о некоторых вопросах, которые занимают Одри, и я позвонила ему из Москвы и спрашиваю: «Послушай, ничего личного, но у меня к тебе такой вопрос: как ты относишься к тому, что мы называем Солнце желтым карликом? Что ты об этом думаешь?» Он отвечает: «Ну, относительно Вселенной — понятно, что оно карлик». Я говорю: «Яша, да, но для нас, для землян, это самая главная звезда. А мы называем карликом». — «Мам, что за расизм? — говорит мне он. — Ты что считаешь, что карлик не человек? Я даже не ожидал от тебя такого!» Такой поворот.
Ему десять?
Одиннадцать. Так что сейчас сложная стадия. На днях в «Трех сестрах» у меня полились слезы, когда я говорила слова «завтра я поеду одна, буду учить в школе». Понимаешь? Ведь завтра мне самой на поезд и на репетицию в Москву. На самом деле, я нахожусь в непрерывном поиске, работая над ролью. Иду с чемоданом, повторяю монологи, дочка мне говорит так строго: «Мам, можно не бормотать?»
Герои твоих спектаклей живут в тебе и еще уживаются между собой?
Да, во мне живут эти люди, персонажи — они во мне копятся. Я прощаюсь с ними, только когда снимают спектакль, тогда можно отпустить. Да и то они иногда подают знаки. Я их стараюсь внутри себя не знакомить — а то подерутся, мне кажется. И если перестану в самой себе сомневаться, то все закончится. Их ведь разное питает, и если я скажу когда-нибудь себе: «Все, молодец» — наступит конец всему, это точно. Но что-то не особо верится, что так когда-нибудь произойдет.
