Лариса Луппиан: «Мой служебный роман»

«У Миши было время, когда он начал зарабатывать на концертах, и тогда он мне сказал: «Зачем тебе работать, давай уходи, сиди дома». Но я никогда так не хотела. Во­первых, мне нравилось быть самостоятельной, потому что понимала: в любой момент все может прекратиться и я должна сама себя обеспечивать. Во­вторых, не хотелось терять свое дело, которое вдохновляет, интересует».

Лариса, как удивительно складывается линия вашей жизни, вся она с юнос­ти связана с Театром имени Ленсовета. Вы переступили его порог студенткой, работали актрисой, а уже пятый год — худрук. Вы переживали тут разные, в том числе и нелегкие периоды. Могли бы предположить, особенно когда случились шесть мучительных лет простоя, что ваша судьба так повернется?

— Нет. Но когда мне было очень тяжело и я стала совершенно ненужной, где-то прочитала немецкую пословицу про картошку: «Всему хорошему когда-нибудь в цене быть». Она мне помогала жить и выживать.

А в момент, когда нужно было принять решение, помогла поговорка «Лучше сделать что-то и пожалеть, чем не сделать и жалеть». Я на нее опиралась, когда соглашалась стать художественным руководителем теат­ра. Мне было очень страшно, когда это предложили, я провела несколько бессонных месяцев, даже не дней, рассуждая о том, что делать. А потом все же решилась. Когда у нас дома на кухне за столом я сказала об этом Мише и Лизе, они были очень удивлены: «Ты что, с ума сошла?» Они привыкли, что я дома сижу и их опекаю. Артистка, домашняя хозяйка, мама, бабушка — и вдруг худрук? Это же такая колоссальная ответственность! Но если бы они чуть побольше подумали, поняли бы, что это именно то, что мне нужно. Они знают, что я за человек, какой у меня характер, а он, поверьте, очень крепкий. Я умею быть и мягкой, и твердой, а это, мне кажется, самое главное, когда ты занимаешь руководящую должность. Я умею и уступать, и мягко настаивать.

— Герб рода Луппиан — это волк, который сидит на пне и играет на свирели. Мне кажется, он очень точно иллюстрирует и характер, и то, что с вами произошло, когда вы дождались своего звездного часа.

— Я думаю, да. Знаете, внутренне я всегда была к этому готова. Человеку, который внутренне не готов, никогда не предложат такого...

— В этом сезоне Театру Ленсовета 90 лет. В свое время люди ночью занимали очередь в кассу, чтобы купить билеты. Здесь были талантливые постановки и уникальная труппа. Вы пришли в период расцвета.

— Мне и моему курсу очень повезло, потому что мы поступили в 1970 году к Игорю Петровичу Владимирову, который решил преподавать на базе театра. Тогда появились самые знаменитые спектакли: «Двери хлопают», «Укрощение строптивой», «Человек со стороны», «Дульсинея Тобосская», «Люди и страсти», «Левша».

Помню, с утра бежишь на репетицию и смотришь: народ стоит чуть ли не с раскладушками, сонный, ждет, когда откроется касса, чтобы взять билеты. Я наивно думала, что у всех теат­ров так.

— Каким педагогом был Владимиров и каким человеком?

— Нам повезло, что это был его первый курс, и он все-таки уделял нам достаточно времени. Потому что у него было потом еще несколько курсов, где он даже не помнил имена своих студентов. С нами он поставил целых шесть дипломных спектаклей, один лучше другого.

— Как он преподавал?

— Ему легче было показать, чем объяснить. Он очень хороший артист, выразительный, и мог показать кого угодно: ребенка, собачонку, женщину, старика, играющего в песочнице мальчишку. По его показу я все очень легко схватывала и развивала.

— Скажите, Владимиров был пижоном?

— Нет, но у него был красивый кожаный пиджак, который ему сшила Алла Турчина, заведующая костюмерным цехом. Он все время в нем ходил. Очень много курил, причем в аудитории. Я помню, что пепел у него все время сваливался на грудь. И он его небрежно стряхивал красивой аристократической маленькой ручкой. Это были 70-е годы, тогда все пили и курили. Он предпочитал болгарские сигареты, оставлял все время пачку на столе, уходя на перерыв, а мы их воровали. Это было не хулиганство, а аттракцион.

— Я слышала, вы были одной из первых модниц на курсе.

— У меня была возможность одеваться. Я получала Ленинскую стипендию, потому что училась на одни пятерки, и за выходы в спектаклях по три рубля. А еще и родители присылали. Я была девушкой зажиточной.

Из Ташкента я приехала модницей. Шила там все у портнихи, покупала ткани, обновляла каждые каникулы гардероб, покупала обувь, там она была очень хорошей. А потом стала шить у портнихи в Ленинграде возле Нарвских ворот. Сама придумывала фасоны, очень оригинальные. У меня было экстремальное мини, брюки, гипюровые блузочки. А потом появились длинные юбки и вязаные кофты-хиппи, разные фенечки. В семидесятых была очень красивая мода, и мне она шла. Одевалась я очень хорошо. Могла себе позволить и портниху, и питание, какое захочу.

Мы часто складывались и покупали вино, собирались у нас в ауди­тории, веселились. Очень много сделано капустников было с моей подружкой Аленкой Ложкиной, с Сергеем Мигицко и с Олегом Леваковым. У нас была банда из четырех человек. Мы делали пародии на все жанры — на театральные, на эстраду, выступали на всяких мероприятиях, а потом нас стали приглашать в другие институты и даже неплохо платить за выступления. Фактически так сейчас работает Comedy Club. Жили мы весело.

— Расскажите, каким был Театр Ленсовета в свои золотые годы?

— Театр был одной дружной семьей, где все друг друга обожали.

Я всю молодость простояла за кулисами. Все время смотрела, как играет Алиса Фрейндлих. Я на всех спектак­лях, где была она, уходила со сцены и возвращалась в закуточек, где можно смотреть действие. Я восхищалась ею, Розановым, Улик, Леоновой — всеми. Старалась не пропустить, когда они играли.

Я обожала нашу труппу, а труппа была сильнейшей в городе, такая была палитра красок, такие интересные артисты, такие сильные, харизматичные и красивые — на любой вкус.

У нас были очень длительные гастроли, по два-три месяца. Очень хорошо помню первые. Я еще была студенткой, когда мы поехали по маршруту Киев — Краснодар — Сочи. Юг, фрукты, Днепр, в котором мы купались, потом Черное море. В Краснодаре тоже была какая-то лужа, плавали в ней.

Жили мы на квартире с моей по­дружкой Еленой Шаниной, которая сейчас актриса в театре «Ленком», было прекрасно, мы сами себе готовили.

Я была занята везде в массовках, кроме спектакля «Двери хлопают», где играла одну из главных ролей.

Потом помню гастроли уже более поздние, Тюмень, откуда мы полетели на вертолете куда-то за полярный круг. В северных городах был страшный голод, в магазинах ничего, кроме банок с березовым соком, а это лишь середина 70-х годов. Мы приехали туда с плитками, с кипятильниками. Из Петербурга везли тушенку, варили картошку и это ели. Помню этот тяжелый быт, когда после спектакля из всех номеров раздавались запахи еды, все что-то варили, парили, ходили друг к другу в гости, играли во всякие игры, выпивали. Было весело и хорошо. Театр был одной семьей, одним домом.

В Ленинграде каждую премьеру отмечали очень шумно — капустниками, розыгрышами. Новый год встречали вместе, дни рождения, свадьбы — вместе. В нашем театре все повлюблялись, переженились, развелись и снова поженились.

— В театре были какие-то особенные традиции?

— Была традиция после «Дульсинеи Тобосской» собираться в радиоцехе за бутылочкой водочки и за легкой закусочкой обсуждать, как прошел спектакль. Ее завела Алиса Фрейндлих вместе с Равиковичем. И поскольку я уже была Мишиной девушкой, он меня брал с собой на эти посиделки, хотя я играла там всего лишь в массовке. Но я впитывала то, как они обсуждали каждую реплику, каждое слово: «А ты помнишь, что-то не так я сказала, а ты не так повернулся, и я почувствовала тогда, что-то такое у тебя произошло».

И мне было очень интересно это обсуждение. Вообще, это тот театр, который я люблю, который проповедую, который со мной всегда. В моем понимании только такой театр и должен быть. Я считаю, что это постоянный сговор. Быть единомышленниками, обсуждать, что было так и что не так, причем без обид, потому что все для дела и во благо этой общей жизни на сцене.

— Вы так восторженно об этом рассказываете. Кажется, все было легко. Но, наверное, что-то давалось сложно? Вы ведь приехали из солнечного Ташкента в серый депрессивный Ленинград. Атмосферу города многие воспринимают сложно. Вам, наверное, было непросто даже акклиматизироваться?

— Нет! Мне было сразу замечательно! Я ощущала Ленинград своим родным местом. Город был серым, влажным, теплым и... прекрасным. Cойдя с трапа самолета, я почувствовала себя буквально как рыба в воде, которая занырнула в родной водоем. Уже гораздо позже, когда Лиза стала известной артисткой, появилась передача «Моя родословная», и там сделали сюжет о нашей семье, и очень многое раскопали, и выяснилось, что мои предки Луппиан еще при царе жили в Петербурге и служили в одном банке с предками Михаила Сергеевича. Так что не зря у меня были такие ощущения родного города. Это среда моих предков.

— Расскажите о Ташкенте, в котором вы росли.

— Воздух в Ташкенте был пропитан пряными запахами южных фруктов — виноградных листьев и ягод, падающих на землю персиков, яблок и абрикосов. Они превращались в сладкие лужицы, которые как смола засыхали на солнце... Время было удивительное, 60-е и 70-е годы — оттепель, расцвет культуры, театра и кино. Я помню, как мы с девочками бегали смотреть «Золотой теленок», «9 дней одного года», все фильмы Гайдая. Помню все эти потрясающие картины. Живя в Ташкенте, я была очень образованной, очень раскованной. В Ташкенте была развита европейская, российская культура, потому что очень много людей в свое время туда приехали во время эвакуации и остались. И ученые, и кинематографисты, и режиссеры, и музыканты. Там было полно интеллигенции, которая разговаривала на чистейшем русском языке. Когда я поступала в театральный, обратила внимание, что люди с Украины и из южных республик в основном общаются с говором, а у меня оказалась чистейшая речь. Я была очень начитанной, потому что раньше не было гаджетов, и я очень любила читать. Ходила в театральный и вокальный кружки, занималась музыкой и художественной гимнастикой. Была всесторонне развитой девушкой. Знала модные течения, слушала «Битлз», потому что они уже стали модными в Ташкенте. Вот такая я приехала в Ленинград — веселая, дерзкая, очень свободная и легкомысленная.

— Почему вы решили стать артисткой?

— Потому что, когда я была маленькой девочкой, мне понравилось сниматься в кино. Фильм был очень хороший, «Ты не сирота». Мне понравилось работать на площадке.

— Как вы туда попали?

— Когда я училась в третьем классе, к нам в школу пришел ассистент по актерам — искать ребят на роли в фильме о том, как во время войны кузнец из Ташкента и его жена усыновили и удочерили 14 детей разных национальностей, в том числе латышскую девочку Дзидру. На пробы на киностудию «Узбекфильм» меня повезла мама моей подруги. Я прошла пять или шесть этапов — простые задания, этюды, сцены и непосредственно кинопробы. Я не волновалась и оттого вела себя естественно. Перед завершающими пробами впервые за мной на киностудию приехал папа. Режиссер Шухрат Аббасов ему сказал: «У вас очень талантливая дочка» — папа был счастлив. Через месяц нам пришла открытка: «Ваша дочь утверждена на роль».

Сниматься мне было легко и радостно. Но иногда приходилось повторять сцену дубль за дублем, правда, не по моей вине. Помню, как снимали сцену прихода женщины, которая сначала думает, что она моя мать, а потом понимает, что это ошибка, и говорит: «Извини, но я ищу свою дочку». В этой роли была занята эстонская актриса Эве Киви, в то время очень известная. Она никак не могла заплакать, и режиссер ее очень ругал: «Смотри, девочка маленькая в кадре плачет!» А мне было легко плакать раз, второй, третий — сколько потребуется, потому что я верила в предлагаемые обстоятельства сразу и безоговорочно. Безуспешные попытки снять сцену продолжались три часа, в конце концов режиссер ударил Эве по лицу, чтобы добиться слез...

Фильм получился очень хорошим, его все хвалили. Я же была рада, что мне заплатили большой гонорар.

— На что вы его потратили, помните?

— Мы с родителями на эти деньги отлично отдохнули на озере Иссык-Куль в горах Киргизии. А еще мне купили пианино, которое до сих пор стоит на даче. Но прекраснее всего было то, что на съемках мне подарили пуанты. И я сразу встала на них — танцевать я любила, у меня были хорошие балетные данные и музыкальность. Появилась мечта — поступить в хореографическое училище. Я сказала об этом маме, но ей было не до меня, она снова придумала разводиться с отцом. Они были слишком разными. Впервые разошлись, когда мне было три года, потом пытались начать все с чистого листа, и не раз. Это была последняя неудачная попытка…

— А почему вы решили поступать в Ленинград? Такая даль — лететь туда из Ташкента.

— Так сложилось. Когда после выпускного мама меня спросила:

— В какой институт ты пойдешь? — я ответила:

— В театральный, — хотя прежде об этом серьезно не задумывалась.

Пошла в наш институт, а в том году набирали только режиссеров художественной самодеятельности. Я отправилась на консультацию к мастеру курса, он меня увидел и сразу понял, что я должна стать артисткой. Даже предложил: «Я помогу тебе подготовить программу, поезжай в Москву или в Ленинград, и ты обязательно поступишь». Это был очень опытный педагог, и он по доброте душевной позанимался со мной некоторое время. Родителей я огорошила сообщением, что должна лететь в другой город. И папина новая жена подсказала, что надо отправляться в Ленинград, потому что там живет ее подруга, которая может меня встретить и пустить переночевать. Это все и решило.

— Удивительная цепочка — если бы папа не разошелся с мамой, не встретил бы новую жену, у которой имелась ленинградская подруга. Все так связано, как петелька-крючочек.

— Да, удивительно. Поэтому всегда, когда у меня что-то не получается, я думаю: «Ну, значит, так и должно быть». Ничего не происходит просто так — я сделала эти выводы, понаблюдав за жизнью...

И вот таким образом я оказалась здесь, в Ленинграде. Пришла на консультацию в театральный институт, вообще не понимая, кто тут набирает. А набирали два педагога — Игорь Владимиров и Татьяна Сойникова. Прослушивание было общее, а потом они делили, кто кому достанется. Объявили сначала всех, кого взяла себе Сойникова. Меня в том списке не было. Потом тех, кого взял Владимиров. Читали имена девочек, потом мальчиков — меня не было ни там ни там. Вдруг в самом конце объявили: «Луппиан!» У меня даже сейчас, когда это рассказываю, подкатывают слезы, потому что это был такой психологический стресс, который забыть невозможно. Дальше шли общеобразовательные экзамены, но это уже ерунда. Я поступила.

Мы сначала поехали в колхоз, собирали капусту и морковку. Жили в чудовищных условиях. Холод, сырость, огромный ледяной барак, где ютятся и мальчики, и девочки, мыться негде, в туалет ходить негде, есть нечего. Я быстро там заболела и была отправлена в город лечиться. Потом началась учеба, в которую я включилась моментально. Владимиров преподавал прямо в Театре Ленсовета, наш курс считали элитным, поэтому у нас была возможность играть с первого курса в одном из лучших театров города, а возможно, и всей страны.

— Когда вы впервые вышли на легендарную сцену?

— На первом курсе прямо перед Новым годом четыре пары — мальчик-девочка, мальчик-девочка — вызвали на сцену. Я была среди них. Выпускался спектакль «Человек со стороны» очень в то время популярного автора Дворецкого. Это была производственная пьеса про человека, который приходит на завод и начинает новую жизнь. Мы изображали гостей, которые пришли потанцевать на вечеринку. Я очень хорошо помню свои первые поклоны. А потом радость от того, что получила за выход три рубля. Я подумала: «Какая хорошая профессия — за удовольствие тебе еще и платят деньги».

Ну а на втором курсе Игорь Пет­рович Владимиров доверил мне большую роль в спектакле «Двери хлопают». Это была очень хорошая постановка, которая пользовалась большим успехом в Ленинграде. И с тех пор моя карьера началась по-настоящему: меня стали приглашать на ленинградское телевидение, я выпустила много телеспектаклей с очень известными в то время артистами. Их показывали по телевизору, и меня на улице стали узнавать люди. Но я совершенно к этому равнодушно относилась, я вообще не понимала, что со мной происходит, никогда не анализировала, что это был успех. Уже задним числом, может быть лет через десять, я осознала, что тогда был мой звездный час. Мне казалось, так будет всегда.

— Сколько продлился этот счастливый период?

— До моего замужества, вернее, до рождения сына Сережи. Уже позже я размышляла о том, что случилось. И поняла: это была ревность Игоря Петровича по отношению к Мишиному успеху, который бумерангом ударил по мне. Я оказалась пострадавшей. Владимиров же, кроме того что был успешным художественным руководителем театра, изначально был артистом, но никогда не имел такого успеха, как Миша. Когда Миша выходил на сцену даже во второстепенной роли, в зале раздавалось «А-а-а-а-а!» и аплодисменты. Ни на кого так не реа­гировала публика. В 1979 году, после выхода «Трех мушкетеров», Миша стал звездой.

Тут еще и обычная мужская ревность примешивалась. Владимиров был не очень доволен, когда я вышла замуж. Он вообще очень ревниво относился к романам его учениц и запрещал студенткам всяческие романтические отношения с артистами. Я сначала не понимала, что происходит, почему он так ко мне охладел. Ведь он всегда подчеркивал, что я его любимая ученица. Я его понимала с полуслова, с полувзгляда. Все, что он скажет, каждая его реплика была подарком судьбы, драгоценностью. Мы с ним двигались в одинаковой парадигме. У нас в театре есть такое выражение — «группа крови». Так было у нас с Владимировым. Мы друг друга как родственники понимали.

— Когда впервые вы стали догадываться о ревности?

— Когда мы начали репетировать спектакль «Трубадур и его друзья».

— Видимо, он ощущал, что у вас с Михаилом Сергеевичем рождается любовь?

— Возможно... Первую редакцию спектакля выпускал Василий Ливанов. Там звучала гениальная музыка Геннадия Гладкова. Мы сыграли два раза, был огромный успех, и вдруг Владимиров спектакль без объяснения причин закрыл. Я не понимала, что происходит, но ничего не выясняла. Он для меня был Богом, и все, что он ни сделает, я считала правильным. Через какое-то небольшое время он сделал свою версию, но уже он, а не Ливанов значился в афише режиссером. По сути это был тот же самый спектакль, с чуть измененной декора­цией. Драматургия, костюмы и, главное, основа — музыка Гладкова — оставались прежними. Даже танец был тот же! Только Принцесса была другая. Я неожиданно для себя увидела новое назначение, там было написано: «Принцесса — Фрейндлих». Вторым номером шла моя фамилия. Можете представить, что я испытывала. Было очень больно. Я не могла даже проанализировать, кто в этом виноват... Я просто сидела и плакала в зрительном зале, когда Алиса Бруновна репетировала мою роль. А что мне делать? Она прима, а я девочка, только что окончившая институт. И только через несколько спектак­лей моя роль вернулась ко мне, и я ее играла долгие годы.

— Как вы попали на роль Принцессы?

— Легенда говорит, что это Миша решил. Вроде бы Владимиров ему сказал: «Выбирай из курса, кого ты хочешь на Принцессу». И Миша выбрал меня. Когда мы начинали репетировать, не были парой.

— Вам Боярский сразу понравился? В какой момент вы влюбились?

— В момент репетиции. Когда мы репетировали танец любви и в конце надо было целоваться, вот тут что-то такое взыграло. Это был настоящий служебный роман.

— Какой вы были в том возрасте, когда играли прекрасную Принцессу?

— Очень самостоятельной, современной, с сильным характером, нацеленностью на погружение в профессию.

В институте я была очень занята, потому что и экзамены, и роли новые, и лекции — насыщенная жизнь. Когда мы уже стали артистами, в первую же осень мне не хватало работы, казалось, слишком много свободного времени. Я вообще не понимала, по каким принципам существует театр, какие в нем законы. Мне не с кем было посоветоваться. И когда Лиза начинала свою карьеру, первое, что я ей сказала: «Снимайся в кино!»

При этом Лев Додин ей это запрещал категорически. И Лизе было сложно выскользнуть из-под его влия­ния. Я ее просто насильно заставляла. Помню, мы с Мишей были в круи­зе, а Алла Сурикова Лизу утвердила в фильм «Вы не оставите меня». И она мне звонила на корабль:

— Мама, нет, я не буду сниматься. Додин сказал нет! И что если я со­глашусь, у меня все будет ужасно в театре.

Я переубеждала:

— Нет, Лиза, ты должна сниматься! Все будет хорошо! Снимайся, найдешь время! Только снимайся.

Я ей просто кричала в трубку, с другого конца света проводила психотерапевтические сеансы. Я знала, о чем говорила, потому что все прошла на собственном опыте.

— Вы жалеете, что не снимались? Я знаю, что у вас было много приглашений, проб. А после фильма с Баталовым «Поздняя встреча», мне кажется, у вас могла сложиться фантастическая кинокарьера. Но что-то пошло не так...

— До фильма с Баталовым я ездила на пробы, но относилась к ним безразлично. Я была отравлена словами Игоря Петровича: «Киноартисты — это пропащие люди». Кстати, на нашем курсе никто так и не сделал карьеры в кино. Потому что мы все были очень сконцентрированы на театре и относились к кино как к какому-то второсортному виду искусства.

— Хотя в то время оно было на высоте.

— Да. Меня приглашали сниматься в прекрасные фильмы замечательные режиссеры. А я не приложила даже одного процента усилий для того, чтобы понравиться, чтобы прийти подготовленной на пробу. Скажу грубо, но я была просто идиоткой, проморгала эту возможность. Вела себя отвратительно, и меня даже перестали приглашать. И когда случайно позвали на пробы к фильму «Поздняя встреча», я уже вела себя нормально. Снялась удачно, но дальше не пошло. У этого тоже были свои причины личного характера.

— Возможно, если бы вы активно снимались, мотались по съемкам, у вас бы не получилось нормальной семьи. Кто бы детьми занимался?

— Вот! Поэтому я думаю, что все сложилось правильно. Все-таки жизнь расставляет все по своим местам. Да, мне было очень больно. Да, я простаивала, как актриса, в лучшие свои годы. Не играла ни в театре, ни в кино, когда была молода, хороша собой и состоявшаяся. Мне кажется, у каждой актрисы есть в жизни такой период. У меня он был очень тя­желым.

— У вас была депрессия?

— Да, депрессия, температура постоянно, врачи не знали, что со мной, а мне было очень плохо. Я просто морально и физически погибала. Но меня поддерживало то, что я воспитывала детей и должна была давать им всю любовь, всю заботу.

Вообще, жизнь открывалась для меня с каких-то новых сторон, к которым я лично не была готова. У меня были розовые очки. Мне казалось, что так будет вечно: я всегда буду играть главные роли, буду в театре любимой ученицей Игоря Петровича. И вдруг все — раз! — поменялось: ни одной роли не дают, конец всего. А мне 30 лет. Было очень страшно и больно, причем настолько, что до сих пор помню эту ужасную боль.

— Как вам удалось вынырнуть из этой тяжелой истории?

— К счастью, меня пригласили в Театр Ленинского комсомола, и я согласилась. Тогда от Владимирова многие ушли. Сначала Алиса Фрейндлих, потом Мазуркевич, Равикович, прекрасная актриса Галя Никулина, другие. Начался большой исход из теат­ра. У Игоря Петровича действительно очень сложный характер, а тогда в театре появилась новая завлит, которая вместо того, чтобы сглаживать острые углы и его недовольство, на­оборот, все разжигала. Владимиров без конца набирал каких-то новых артистов, а старым не давал играть. Сказывалась и болезнь. Физически он еще существовал, но морально его уже не было. Труппа стала разбегаться, и театр начал разваливаться.

Может быть, сейчас я так трепетно отношусь к своей работе, потому что знаю, что такое артист и то, как ему бывает больно. И поэтому, став худруком, я сказала нашим артистам: «Предлагайте, работайте…»

— Возможно, поэтому из артистов часто выходят прекрасные худ­руки: Табаков, Миронов...

— Безруков, Хабенский... Да, тут я согласна... Так вот, возвращаясь к Теат­ру Ленинского комсомола, за то недолгое время, что там работала, я возродилась. Я там сыграла много больших ролей и как артистка себя поддержала. Это был прекрасный актерский тренинг. Хотя не все там было благополучно — начиналась перестройка, люди больше думали о хлебе, а не о зрелищах, и зал стоял полупустой.

— Как вы вернулись в родной театр?

— Меня пригласил Игорь Петрович. Думаю, не из-за хорошей жизни. Лена Соловей, заменившая ушедшую Алису Фрейндлих, улетала на ПМЖ в США. И чтобы репертуар не проседал, меня позвали назад. Правда, доброжелатели говорили мне, что дважды в одну реку не входят, но я их не послушала. И ни минуты не пожалела.

— Владимиров сказал вам хоть раз «Спасибо, что ты вернулась» или «Прости, что все так вышло...»?

— Нет. Мало того, все было максимально странно. Мне позвонила зав­труппой и сказала: «Тебя Игорь Петрович ждет у себя дома», — и назвала дату и время. Я пришла к Владимирову. Сидим пьем чай с сушками, о какой-то ерунде говорим, но ни слова о театре или о том, чтобы я вернулась. Так и ушла, не поняв, зачем он меня пригласил. А он, видимо, думал, что я начну проситься назад. Понимание пришло позже. Он хотел быть немножко надо мной, чтобы рассказывать что-то наподобие этого: Лариса ко мне домой пришла и просилась вернуться.

Я была той встречей обескуражена. Вышла из его квартиры и долго не могла понять, что это было. А позже уже мне позвонила завлит с предложением вернуться и сыграть в постановке «Газовый свет». Свои первые спектакли я играла во Владивостоке, на гастролях. И все пошло своим чередом — новый этап жизни… Странно, да. Но знаете, как в семье бывает: поссорятся, а потом никто ни у кого прощения не просит, и жизнь продолжается...

Шаг за шагом у меня стал складываться новый репертуар. Олег Леваков, мой однокурсник, пригласил меня в «Таланты и поклонники» и стал как режиссер занимать в своих постановках, чем очень поддержал. Мы сделали с ним прекрасный спектакль «Ты и только ты» по пьесе Стоппарда «Отражения», где играли с Сережей Мигицко. Потом — «Трамвай «Желание» по Теннесси Уильямсу, который шел 15 лет в театре. Я со студенческих лет мечтала сыграть Бланш, и это осуществилось!

А еще с ним же мы сделали «Интимную жизнь». Это наша антреприза с Мишей, Аней Алексахиной и Сережей Мигицко. Шедевр, с которым мы объездили весь мир и играли 25 лет с неизменными аншлагами!

 Потом Леваков поставил для нас с Мишей «Смешанные чувства» и «В этом милом старом доме»...

— С каким чувством вы возвращались? Вы ощущали, что это реванш, победа?

— Нет, когда я возвращалась, мне было страшно, пришлось все заново завоевывать, доказывать, что я могу. Вся наша профессия на этом построе­на, каждую новую роль нужно сыг­рать так, чтобы сказали: «Она молодец! Она умеет!» У меня всегда была цель каждую роль сделать особенной, необычной, а не просто оставаться собой в предлагаемых обстоятельствах. Я хотела, чтобы мои героини отличались друг от друга, чтобы были разными людьми. Приходилось над этим работать очень серьезно. Ну, и потихоньку завоевывать авторитет.

— Вам не хотелось бы написать об этом книгу? Может быть, она станет полезной для артистов, которым сложно в какие-то моменты продвигаться в профессии?

— Знаете, эта книга, может, и не пригодится. Сейчас очень изменилась театральная жизнь, и уже не артисты зависят от режиссера, а я, худрук, завишу от артистов. С артистами нужно нежно. И я стараюсь по максимуму, чтобы их не ранить, помочь раскрыться. Я вижу каждого артиста, знаю, что он может сыграть. И я знаю театр как свои пять пальцев.

— Что вы делаете первым делом, когда приходите на работу?

— Беру ключи от своего кабинета, прохожу мимо кабинета завтруппой, приглашаю ее к себе, мимо кабинета завлита — приглашаю ее к себе. Мы пьем чай или кофе с конфетами, обсуждаем нашу жизнь театральную. В кабинете стоит огромный письменный стол, где сидел Игорь Петрович Владимиров, перед которым я сидела и дрожала, когда он меня к себе вызывал. Стол Владимирова, можно сказать, мемориальный. Я за него не сажусь, не хочу себя чувствовать начальником. Я скорее менеджер театра.

— А в семье вы начальник? Михаил Сергеевич говорит, что вы главная, а он не то чтобы подкаблучник, но ему нравится слушать вас и выполнять ваши поручения.

— Миша говорит о себе: «Я солдат, люблю подчиняться». Вот скажи ему: «Пойди туда, сделай то, купи то, вот тебе список» — и он все выполняет. Но себя я не могу назвать начальником семьи. У меня повышенная тревожность, даже термин такой есть. Это касается и семьи, и театра. Если что-то идет не так в семье или на работе, переживаю так сильно, что пока это не налажу, тревога меня не отпускает. Я просто из желания выжить вынуждена искать выходы, что-то планировать. Я очень люблю планировать наперед. Меня это успокаивает.

— «Главное в жизни — это семья», так во время интервью сказал Михаил Сергеевич. И это несмотря на карьеру, любовь к сцене, к киноплощадке, к этой прекрасной и странной артистической жизни. Вы с ним согласны?

— Нет, считаю, что нужно и то и то. Невозможно жить одной лишь семьей, если нет творчества и любви к какому-то делу, которое питает и развивает. Тем более что дети вырастают и уходят из семьи. А вторая половинка должна чувствовать, что ты тоже что-то делаешь. Я думаю, что женщинам, которые себя посвящают только семье или только работе, не хватает какого-то компонента.

У Миши было время, когда он начал зарабатывать на концертах, и тогда он мне сказал: «Зачем тебе работать, давай уходи, сиди дома». Но я никогда так не хотела. Во-первых, мне нравилось быть самостоятельной, потому что понимала: в любой момент все может прекратиться и я должна сама себя обеспечивать. Во-вторых, не хотелось терять свое дело, ради которого я поступила в институт, сюда приехала, которое вдохновляет, интересует.

Так что я не могу выбрать что-то одно. Михаил Сергеевич, конечно, тоже лукавит. Думаю, что без своих фильмов, без своей карьеры блистательной он не смог бы жить только семьей. Но семья его, безусловно, поддерживает и питает, она для него важна.

— Он говорит, что сейчас это его главный интерес.

— Внуки требуют заботы. Ну и работы уже не так много.

— Зато у вас работы хоть отбавляй.

— Работы много, и я очень благодарна Мише, что он не ревниво относится к моей занятости. Потому что он мог бы тоже взъерепениться, сказать: «А чего это я сижу дома, а ты ходишь на работу?!» Ну, иногда бывает, он поворчит.

— Он иногда, я знаю, возит вас на работу.

— Возит. Но чаще я сама езжу за рулем на своей машине. Театрального водителя у меня нет и нет теат­ральной машины, мы же не Москва, а скромный питерский театр, хотя и академический.

Заработки тоже не очень большие, поэтому я очень радуюсь, когда наши артисты снимаются. Мы счастливы, если их приглашают в кино, подделываемся под их графики, стараемся всегда идти навстречу, ведь так становятся известными. А если уж не удастся кинокарьера, так хотя бы денег заработают.

Я постоянно говорю им: «Снимайтесь, снимайтесь!» Я помню, как Елена Шанина, моя однокурсница, мне рассказывала, что ее ловил в коридоре Марк Захаров и спрашивал:

— Ты снимаешься?

Она отвечала:

— Нет.

— Плохо. Надо сниматься.

Марк Анатольевич это понимал. Так рождаются звезды. А они нам очень нужны.

— У вас есть главный режиссер?

— Нет, есть Олег Леваков, которого мы умоляли стать главным режиссером, но он не согласился. Еще Женя Богинская, режиссер, которую я пригласила. И два артиста, Роман Кочержевский и Федор Пшеничный, которые не имеют режиссерского образования, но ставят отличные спектакли. Оба — думающие артисты и режиссеры, серьезно нацеленные на профессию как на глубинное исследование жизни.

Кстати, они стали авторами и режиссерами нашего юбилейного вечера к 90-летию Театра имени Ленсовета. На сцене были все наши артисты с фрагментами из своих ролей. На сцену своего родного театра вышла и Алиса Бруновна Фрейндлих.

А в фойе проходила выставка костюмов. Были там и наши с Мишей костюмы из спектакля «Трубадур и его друзья», Михаила Пореченкова из спектакля «Войцек». А еще Анны Ковальчук, Анны Алексахиной и Сергея Мигицко из постановки «Фредерик, или Бульвар преступлений».

Еще к юбилею мы выпустили спектакль «Бешеные деньги» Островского, потому что этим спектаклем открылся театр 90 лет тому назад, тогда он назывался просто Новым. Следом будет другая премьера — «Воскресение» по роману Толстого. Это программная вещь, спектакль, который транслирует мировоззрение нашего теат­ра, созвучное нашему времени.

— Лариса, можете рассказать, какой у вас рабочий график?

— Я не каждый день бываю в теат­ре. Все свои дела прилаживаю к какому-то одному приходу — встреча с режиссером, с завлитом, с завтруппой, с директором. Получается где-то три-четыре дня в неделю. Два или один день в неделю я играю спектакли. Ну а мысли идут постоянно.

Раньше я думала о детях. Сейчас все рады, что я от них отвязалась. Потому что у меня все время волнение за детей — почему не надевают тапочки, ходят босиком, почему руки холодные, почему плохую шапку надели. Я бесконечно их мучила и раздражала этим. Теперь беспокоюсь не о семье, а о театре, и все немножко вздохнули.

— Может быть, им сейчас не хватает вашего внимания?

— Хватает вполне. Я Лизу никогда не подведу. Мы с ней созваниваемся и сверяем ее и мои планы. Какое счастье жить с дочкой в одном городе! Одно время она жила в Москве, было очень тяжело. А в одном городе — просто замечательно. Она иног­да возьмет, с вещами сюда привезет детей, кота и уедет на гастроли. Слава Богу, доехать до них десять минут, а добираться до Москвы было, конечно, гораздо сложнее. Вообще, жизнь в Петербурге намного легче, чем в Москве, здесь спокойнее. Тут все как-то можно спланировать и не сойти с ума.

— Во многом все это благодаря Максиму, супругу Лизы. Он проявил мудрость и любовь, решившись на переезд и уйдя из МХТ, хотя в Москве у него было больше возможностей. Он думал в первую очередь о семье, а не о карьере — это точно. Я не зн<