В этом сезоне петербургские театралы могут увидеть сразу три инсценировки последнего романа Льва Толстого «Воскресение». Александринский театр, «Приют комедианта» и Театр имени Ленсовета выпускают сценические версии истории князя Нехлюдова, который соблазнил и бросил простую девушку. Она попала в беду, а он потом мучился чувством вины и попытался спасти ее от ужасов сибирской каторги ценой собственного благополучия.
В Театре им. Ленсовета этот спектакль (18+) поставил Айдар Заббаров. Почти все постановки этого молодого режиссера связаны с произведениями классиков. А Катюшу Маслову сыграла одна из красавиц ленсоветовской труппы, ученица Анны Алексахиной Римма САРКИСЯН.
— Римма, вы пришли в Театр Ленсовета ровно десять лет назад. Роль Катюши Масловой можно считать подарком к этому маленькому юбилею?
— Да! У меня еще никогда не было роли, в которой практически не уходишь со сцены. Режиссер Айдар Заббаров так построил спектакль, что моя Катюша одновременно и рассказывает историю, и тут же, в режиме реального времени, переживает перипетии своей судьбы. Это очень увлекательно по‑актерски — возможность пройти путь героини. Я настолько погружаюсь в происходящее, что, признаюсь, находясь на сцене, в какой‑то момент забываю, что я — Римма, что у меня своя жизнь. С «Воскресением» мне вообще невероятно повезло. Толстой — мой автор…
— То есть вы в «лагере» Толстого, а не Достоевского?
— В отличие от моего мужа Марка (Марк Овчинников — актер Театра им. Ленсовета. — Прим. ред.). Вот он взахлеб Достоевского читает. Я же, открыв книгу Федора Михайловича, тут же ощущаю себя замурованной в подвале. Кстати, парадокс: я в принципе не понимаю, как «выживаю» в Петербурге, в городе Достоевского. Вся моя генетика требует солнца, света, бесконечной зелени, гор, воздуха…
Так вот, Толстой дает свет, воздух. Я читаю его, и мне есть чем дышать, на меня как будто нисходит благодать. Поэтому я счастлива, что у меня сложился сценический «роман» с Толстым, который чудесным образом появился еще в моей студенческой жизни. Наш педагог по сценической речи Татьяна Владимировна Павловец предложила нам поставить его маленький роман «Семейное счастие». Помню, как она сказала, что мы скоро поймем, зачем нам надо взяться за это не самое популярное произведение Толстого.
И мы ведь действительно скоро поняли — круче этого произведения для девушки нет. Это просто хрестоматия по семейной жизни, «от» и «до». А потом в театре «Мастерская» я была режиссером по пластике на постановке «Жены», где одна из героинь — Софья Андреевна Толстая.
— В «Воскресении» Айдар Заббаров расставил собственные акценты. Он даже лишил роман религиозного смысла, заложенного Толстым.
— Айдару было важнее другое в «Воскресении» — то, как внешний мир ломает человека. Но если Нехлюдов так себя и не нашел, то у Катюши Масловой есть силы, чтобы жить дальше. И мне очень нравится в нашем спектакле, что мы с самого начала идем в сторону прощения. Моя героиня даже после жесткой — куда более грубой, чем у Толстого, — сцены изнасилования не осуждает Нехлюдова, не перестает его любить. И мне всегда импонировало у Толстого то, что Катюша не была сломлена, даже оказавшись на самом дне жизни. В романе нет ни одного момента, когда она грустила бы, была безвольна. Нет, в ней главное: «Не пропаду!», «Сейчас не время страдать!». И мне тоже скучно страдать, мне это не идет, что ли.
— Толстому понадобилось Евангелие, чтобы «воскресить» своих героев. Что для вас самое важное в вашей версии «Воскресения»?
— В конце Катюша говорит удивительную фразу. На самом деле это авторская ремарка самого Толстого, но Айдар решил, что она близка нашей героине: «Люди, как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою». Этот текст не случайно звучит в финале. В нем смысл очень простой — «просто попробуйте понять другого человека». Вот и все.
…Я, когда готовилась к роли, пересмотрела много фильмов про героинь с сильным характером и тяжелой судьбой, которые, несмотря ни на что, идут вперед. И более того — слушала подкасты женщин, оказавшихся в тюрьме. Мне все это надо было узнать, чтобы «нарастить мясо», чтобы не было телесного вранья на сцене. И психологического в том числе.
И в какой‑то момент меня это затянуло настолько, что я даже начала отождествлять себя с ними. У каждой из них своя история, и слушать это очень интересно. Узнавать, как они ведут свой быт, как ждут гостей с воли, о чем думают, чем живут. И оказалось, чаще всего у них возникает депрессия от того, что в этой ужасной тюремной одежде они перестают ощущать себя женщинами. А нам же надо чувствовать себя привлекательными, это дает энергию. И, слушая эти тюремные истории, я лишний раз убедилась в том, что спасение — в человеческих отношениях. Казалось бы, там должны быть каждый сам за себя. Но нет, они там дружат, выручают друг друга, если что… Жизнь там, конечно, тяжелая, но она — продолжается.
— Римма, вы сказали, что в театре «Мастерская» были режиссером по пластике…
— Да, все началось с мюзикла «Странствия Нильса», который шел в Театре Ленсовета несколько лет назад. Когда начались репетиции, у нас был педагог по вокалу, но не было хореографа. Я взяла волю в кулак и предложила режиссеру Марии Романовой: «Давайте я поработаю над пластикой».
— Самонадеянно, вам ведь тогда было чуть больше двадцати лет.
— Но у меня были основания. В детстве я очень серьезно занималась танцами — и бальными, и хип-хопом, и диско, и так далее. Танцевала соло и в командах, участвовала в чемпионатах по танцам. Я чувствую тело, как инструмент, как театральный язык, с помощью которого легко передать зрителю сильную эмоцию.
— Один из актеров «Воскресения» Виталий Куликов в прошлом профессиональный балетный танцовщик. Не хотели бы сделать совместно какой‑нибудь «психохореографический» проект?
— Наверное, надо делать самим какие‑то проекты. Мне, например, очень нравится перформативное существование. В этом смысле наш спектакль про Федота-стрельца, где Виталий играет царя, уникален. Его пластически потрясающе выстроил хореограф Александр Челидзе. Если бы мне довелось с ним поработать, я была бы счастлива.
Но сейчас внутренний голос мне говорит: «Римма, формой ты владеешь, можешь существовать на сцене ярко, гротесково. А вот попробуй, что называется, «по классике». И как будто кто‑то меня слышит и дает мне возможность заниматься Мольером, Гончаровым, теперь вот Толстым. Погружаться в тексты, разбираться в смыслах, мыслях авторов.
— Когда вы поняли, что хотите стать актрисой?
— А у меня как будто и выбора не было с тех пор, как в пятом классе поступила в Лицей искусств. До этого я училась в другой школе и совершенно случайно взяла флайер с приглашением на набор в лицей. Мама увидела его в портфеле и сказала: «Учи басню, готовься». Я канючила, что не хочу, зачем мне это надо, я танцами хочу заниматься. Но с мамой спорить бесполезно. Помню, все было, как в настоящем театральном институте — читала басню, стихотворение, что‑то пела. Попросили показать щуку… В общем, я поступила на курс к замечательной актрисе Наталье Владимировне Дмитриевой. Увы, этой осенью ее не стало, но у меня навсегда в памяти осталось то, как она привила нам вкус к театру, к красоте. Наши спектакли были самыми стильными в лицее. А еще я никогда не забуду, как потрясающий педагог по сценической речи Мария Александровна Одегова на первой встрече обратилась к нам: «господа артисты». Это было очень страшно.
— Почему?
— Потому что на тебя, одиннадцатилетнюю, этим обращением как бы возлагают очень большую ответственность. Ты понимаешь, что не можешь подвести мастера. Одним словом, свою первую актерскую школу я прошла именно там, в лицее, и поняла: это мое. И с первого же раза поступила в театральный институт на Моховой. Правда, вначале хотела учиться в Москве и даже прошла и в ГИТИС, и во ВГИК. Но в последний момент поняла: нет, там будет не про искусство, а про что‑то другое. Хотя, конечно, были и свои плюсы — киношная тусовка, больше возможностей попасть в большое кино.
— Но кинодебют ваш состоялся еще в детстве, в Петербурге.
— Да, в экранизации «Гадких лебедей» братьев Стругацких. Тоже, кстати, с ходу попала. Режиссер фильма Константин Сергеевич Лопушанский не просил ничего ни читать, ни играть. Надо было просто проследить глазами за движением его пальца и все. Через какое‑то время позвонили и сообщили, что утвердили. Мне это даже забавным показалось: «Надо же, как все легко в кино бывает». А когда читала сценарий, ощущала себя какой‑то особенной девочкой — ведь мне предложили роль не в детском кино, а таком странном, мистическом. Да еще сыграть дочь главного героя, попавшую под влияние зловещих мокрецов. Сниматься было очень увлекательно. Лопушанский каждый раз объяснял мне что‑то по роли тихо, спокойно, как будто ведя разговор по душам. Такое отношение не часто встретишь на съемочной площадке, так что эта встреча была для меня подарком судьбы. Как и встреча с Андреем Сергеевичем Кончаловским.
— А где вам довелось у него сняться?
— Он только что закончил работу над многосерийным фильмом «Хроники русской революции». Это огромное историческое полотно, где мне посчастливилось сыграть Лилю Брик. Мой муж Марк, когда проходил кастинг, поинтересовался, не нужна ли им Лиля Брик.
— Вы уже ее играли, в театре.
— В «Флейте-позвоночнике», спектакле о Маяковском-поэте и Маяковском-человеке. Меня часто фотографируют в образе Лили Брик — при правильных прическе и макияже мы поразительно похожи. И признаюсь, когда меня загримировали для фильма Кончаловского, было страшновато смотреться в зеркало — меня, Риммы Саркисян, в отражении уже не было, а была та фантастическая женщина, «муза русского авангарда», как ее называют.
— А как прошло знакомство с таким «мастодонтом» отечественного кино, как Кончаловский?
— К нему в кабинет я вошла с дрожью в коленках. Но успела сказать только: «Здравствуйте, меня зовут Римма», — а дальше был потрясающий монолог Андрея Сергеевича о том, какой была Лиля Брик, как они дружили. Я цепенела от ощущения нереальности происходящего. Оказаться на съемочной площадке Андрея Кончаловского — это словно вытянуть джек-пот. Представьте себе: заходишь на площадку и не видишь ни одной камеры, которых было, между прочим, семь! Их так хитро спрятали, что найти можно было, только если сильно постараться. Но благодаря этому возникало ощущение настоящей жизни, а не кинопроцесса. Уверена, что впереди у меня еще много интересных проектов и в театре, и в кино, но я благодарю бога за эту потрясающую встречу.
Беседу вела Елена БОБРОВА