На программке к новому спектаклю Юрия Бутусова два портрета: Шопенгаэур и Достоевский. У каждого из них на лбу «отштамповано»: ДЯДЯ ВАНЯ. То есть режиссер с улыбкой проделал операцию, обратную той, что у Чехова. Если кто не помнит, дядя Ваня отчаянно восклицает, что он мог бы стать «Шопенгауэром, Достоевским!», сложись его жизнь иначе. И тот, кто играет Ивана Петровича Войницкого, волей-неволей либо подтверждает его слова, являя на сцене натуру с незаурядным потенциалом, либо опровергает их: дескать, да какой там масштаб, герой именно что «дядя Ваня», «милый, добрый дядя», оставим отчество в покое.
Сразу скажем: дядя Ваня в исполнении комедийного артиста Александра Новикова, конечно, Достоевским бы не стал. Но, глядя на этого миловидного толстенького уродца (актер обременен накладным горбом), все же вспоминаешь и о Достоевском, и о тех, кто вместе с ним вышел из гоголевской «Шинели». Вспоминаешь Макара Девушкина и Обломова, вообще - традицию изображать «маленького человека», несостоявшегося и неудачливого, с любовью. Игра Новикова исполнена нежного трагизма. Вот Бутусов использует в спектакле набивший оскомину мотив Besa me mucho, а он звучит свежо, сильно, как нигде не звучит. Так здесь и с чеховскими смыслами: «пропала жизнь», да «женщина эта могла быть моею»...
Бутусов не из тех режиссеров, кто озабочен обновлением своего театрального языка, он очень узнаваем из спектакля в спектакль. Вот и в «Дяде Ване»: резко стыкующиеся фрагменты разломанной пьесы; актерская экспрессия, нарастающая от штиля к цунами; стильное визионерство (спасибо сценографу Александру Шишкину, постоянному бутусовскому соавтору). Но в каждой новой работе Бутусова литературная основа по-своему откликается на предложенные им «условия игры». Скажем, «Три сестры» были мучительны и герметичны, а «Город. Женитьба. Гоголь» или «Дядя Ваня» - совсем нет.
Бутусов - художник интуитивный и неровный. Способ его «режиссерского высказывания» можно сравнить с экспрессионистскими выплесками краски. Спонтанно, иррационально, «до-логически». В «Дяде Ване» само пространство - словно воплощенный в объеме рисунок, изображенная ребенком комната. На сцене павильон, но не для того чтобы заполнить его жизнью конкретного времени (как в старом театре), а только для игры актеров, в каком-то смысле уподобленных краске на холсте. Движения здесь именно что «вырисовываются». Пластика Сони (Ольга Муравицкая) и дяди Вани сдержанна, механистична, хоть порой и вспарывается изнутри. А вечно пьяный Телегин (Сергей Перегудов) не может устоять на ногах, падает, извивается в безуспешных попытках подняться.
Персонажи масочны, сущность каждого ощущается сразу целиком. Нет акварельной нюансировки, все - до предельной наглядности. Соня - «вечная девушка»? Вот вам жестковатая «девица» сорока с лишним лет, внутренний мир которой словно высох; и темные косы, и юбчонка смотрятся уже нелепо. От знакомых актеров не отвести глаз. Зашкаливающая актерская экстравертность Сергея Мигицко работает на образ эгоцентрика Серебрякова с той поправкой, что играет артист легко, без свойственного ему нажима. Наталья Шамина в роли Елены Андреевны красива, как бывают красивы женщины в европейском авторском кино.
Бутусов разорвал психологические связи между персонажами, усилил их разобщенность, довел до тотальной стадии тот монологизм, что, конечно, есть в пьесе. Актеры держатся в основном фронтально зрителю и общаются друг с другом опосредованно, через него. Тут каждый живет-мучается какой-то своей проблемой и довольно редко выходит «наружу». Действие воспринимается как ряд исступленных изъяснений в пространство; то, что у Чехова сказано под сурдинку, здесь выкрикивается в микрофон. Тем содержательнее тихие сцены, когда герои видят - слышат друг друга и возникает прямой диалог.
В четвертом (по Чехову) действии Соня рубит топором павильон, срывает двери, сдирает с планшета бумажный пол. Черная мгла обступает героев. Если жизнь не удалась, может, изменить ее рисунок можно, только начав с чистого листа? Изменив саму ее основу? В финале на хрестоматийных словах об ангелах и небе в алмазах Соня стоически шагает на месте, транслируя растерянность перед неизвестным, но и веру в лучшее. Обессиленный, сломавшийся дядя Ваня лежит у ее ног. И это тоже в традициях русской литературы: женщина у нас сильнее мужчины, в ней и опора, и свет, и залог спасения. Как и в случае с другой Соней - великого Достоевского, которым дядя Ваня не стал, но в котором было что-то от «маленького человека», иначе как бы он смог его понять? Вот и на лбу написано: ДЯДЯ ВАНЯ.
