Театр имени Ленсовета обратился к пьесе Горького «Мещане». У режиссёра Василия Сенина вечная история конфликта отцов и детей получилась очень ленинградской.
Начать разговор хочется... с конца. Не сочтите за спойлер, но песня Виктора Цоя «Белые дни», под которую артисты выскакивают на поклоны, как нельзя лучше отражает суть этого спектакля. Финальный трек дает чёткий акцент, который многое объясняет.
«У меня есть дом, только нет ключей... У меня есть братья, но нет родных... Но всё, что мне нужно, это несколько слов и место для шага вперед...» Цоевские метафоры в сочетании с эстетикой скандалов коммунальных кухонь придают происходящему интонацию ленинградского рока эпохи его становления и расцвета. Туда же, в 1970-80-е годы, Сенин перенес время действия. И место — «маленький провинциальный город» — тоже понял по-своему: мы всегда жили в городе с провинциальной судьбой.
Не секрет, что исполнитель главной роли зажиточного мещанина Василия Бессеменова Артур Ваха — старый рокер. Здесь он играет добропорядочного родителя детей-бунтарей, имея в бэкграунде юность еще какую бурную. В этом нет противоречия, напротив — тем острее внутренний психологический конфликт. Под стать Вахе — Светлана Письмиченко (Акулина Ивановна, жена Бессеменова), словно прожившая до- и постперестроечную жизнь героиня балабановского «Брата» родом из лихих 1990-х. И Евгений Филатов (торговец певчими птицами Перчихин) рисует существо субкультурное: фрика, городского сумасшедшего...
Авторская сценография Сенина превращает среду обитания почтенного семейства, с чадами и домочадцами, квартирантами и нахлебниками, в некий «бабушкин вариант» съёмного жилья, где всё неуютно, несуразно, нефункционально. Вместо прописанного в ремарках массивного шкафа — крутая чугунная винтовая лестница (привет парадным в центре!).
Большущий длиннющий стол многократно накрывают большущей длиннющей белой скатертью. Бытовые этюдные вариации с этим реквизитом разнообразны: от кроткого старания подать обед или накрыть к чаю, через небрежение — к остервенелому бешенству. Столь же бешено на сцене горлопанят, продираясь сквозь идейные споры на грани истерики.
Диван-исполин (у Горького «обитый клеёнкой») почём зря щеголяет каретной стяжкой кожаной спинки и кажется вросшим в массивную стену (нижняя половина окрашена унылой серо-бурой краской, верхняя — до бесконечно высокого потолка — из экономии побелена).
Никчёмны, несуразны здесь и винтажное пианино, годное теперь разве что для аккомпанемента горьковскому же «Буревестнику», и дверной массив родом из бывших профессорских апартаментов, нарезанных швондерами и шариковыми на клетушки. Обстановка устарела, как моральный кодекс строителя коммунизма, и категорически не монтируется вообще ни с чьими устоями и принципами.
А режиссёр с драматургом не в ладу по иному поводу: если у Горького главенствует сострадание и сочувствие, то у Сенина — любопытство естествоиспытателя. Горький всегда призывал уважать человека (вспомните «На дне»: «Человек — это великолепно, это звучит гордо!»). Сенин же включает заставку телепередачи «В мире животных» и невозмутимо наблюдает за людьми, как за подопытными кроликами и лабораторными мышами. И дотошно препарирует нашу провинциальную питерскую спесь, обидчивость, ранимость и гордыню.
Мария Кингисепп