На апрель в Театре им. Ленсовета была назначена премьера спектакля «Бесприданница» по пьесе А.Н.Островского. Но случилось то, что случилось, и спектакль пришёл к зрителю только 2 октября. Режиссер-постановщик Дмитрий Луговкин, ученик Льва Додина, успел послужить актером в МДТ — Театре Европы, Мастерской Петра Фоменко, «Приюте комедианта» и БДТ им. Г.А. Товстоногова, а затем преподавал в РГИСИ. О том, что привело его в педагогику и режиссуру, каким он видит идеальный спектакль вообще и на ленсоветовской сцене в частности, он рассказал нашему театральному обозревателю Марии Кингисепп. Мы решили в интервью, взятом у режиссёра в апреле, не менять ни слова.
- Почему вас сегодня влечет режиссура?
- Поучившись на актерско-режиссерском курсе и поработав с определенным количеством режиссеров как актер, в определенный момент я стал преподавать — сначала сценическую речь, затем актерское мастерство. Режиссура как таковая меня тогда не сильно привлекала — разве что теоретически, когда-то в будущем... Педагогика интересовала больше. Затем возникла магистратура у Вениамина Фильштинского, куда я пошел учиться преподаванию актёрского мастерства, и русско-китайский курс Натальи Колотовой, где я был педагогом. После магистратуры у нас было режиссерское задание сделать отрывок. Я решил не сочинять свою компиляцию, скажем, «Трех сестер», «Дяди Вани» или «Чайки», а взял две маленькие одноактные пьесы Чехова: «Медведь» и «Предложение». Из них выросла полноправная заявка на спектакль «Семейное счастье», которую я показал Виктору Минкову (худруку театра «Приют комедианта» — Прим.ред.). Ему материал не подошел, но на том показе были художник Эмиль Капелюш, хореограф и режиссер Сергей Грицай и музыкальный оформитель Владимир Бычковский. Им понравилось то, что я сделал. Тогда я понял, что бросать нельзя, взял в долг деньги на декорации и собрал спектакль за свой счет, став и продюсером, и администратором, и режиссером... Поэтому не могу сказать, что мечтал заниматься режиссурой или долго к этому шел - нет. Так сложились обстоятельства, и одно потянуло за собой другое. Кроме того, мне как артисту очень сильно не хватало серьезной режиссерской работы со мной. Такой работы, когда занимаются не формой, которую артист должен оправдать, а содержанием, которое нужно из артиста вытащить. Разговаривая с многими коллегами и друзьями, я понял, что с ними тоже практически никто сейчас так не работает. И когда я начал репетировать отрывок в РГИСИ как режиссер, я понял, что пытаюсь заниматься именно содержанием, и что это происходит само собой. То, что мне как артисту было нужно и важно в работе с режиссером, я могу дать сам как режиссер — тем артистам, которым это тоже нужно и важно.
- А как возникла возможность поставить спектакль именно в Театре имени Ленсовета и именно по пьесе Островского?
- Когда я узнал, что Лариса Луппиан стала художественным руководителем театра, мой спектакль по водевилям Чехова был уже готов. Я показал фрагмент Ларисе Регинальдовне (не потому, что собирался что-то ставить в Ленсовета, а потому, что «Семейное счастье» можно, например, играть там на Малой сцене), ей понравилось, и она предложила мне делать заявку на спектакль «Варшавская мелодия». Он на двоих. Юстыну Вонщик предложила Луппиан, Антона Багрова я выбрал сам. Этот наш эскиз тоже понравился, и мы собирались приступать к репетициям, но перед Новым годом Лариса Регинальдовна позвонила мне и сказала: «Только не отказывайся сразу, подумай. Есть другой материал: «Бесприданница» Островского. Есть артисты, которые могут сыграть Паратова и Ларису Огудалову. И я хочу, чтобы у нас в театре был этот спектакль». Первое, что я сделал, — позвонил Эмилю Борисовичу Капелюшу и спросил, соглашаться или нет. Он ответил: «Дима, я тебя поддержу в любом случае». Тогда я перечитал пьесу и понял, что она потрясающая, многоплановая, там есть чем заниматься, что «копать» и что играть. Что это просто подарок для меня как для неопытного режиссера. Что это возможность поучиться делать разбор на серьезной драматургии. Естественно, я согласился. Решил, что хотя бы попробую.
- Вы фаталист? Считаете, что ни делается — все к лучшему?
- Как бы я сейчас ни говорил себе: «Господи, куда ж ты полез?!» или «Это невозможно!», я абсолютно уверен, что все действительно к лучшему. Даже если я позже увижу, что «полез не туда», я, по крайней мере, пойму это на собственном опыте. Конечно, лучше и проще начинать спокойно, не с «многонаселенной» классики на большой сцене, а с малой формы на двух артистов, и расти в профессии постепенно...
- Но это, наверное, более скучный путь?
- Не то чтобы скучный, просто он бы дал мне больше понимания, знания и уверенности в будущем. Пока я ощущаю себя как младенец, которого кинули в воду и сказали: плыви, выгребай как можешь. Надеюсь, у меня получится выгрести и сделать что-то честное и человеческое.
- От чего вы отталкиваетесь в работе?
- От автора и от артистов. Сначала пытаюсь приблизить артиста к персонажу, ищу точки соприкосновения характеров. Дальше от уровня драматургии, от той мощи, которая есть в тексте Островского, возникает сценическая форма.
- Две роли в спектакле — Вожеватова и Карандышева — исполнят студенты РГИСИ Максим Мишкевич и Иван Шевченко. Радикальное решение. Это ваши ученики?
- Нет, я их не учил. Все получилось случайно. Это связано с определенными проблемами, с которыми мне пришлось столкнуться в театре: не все артисты готовы работать с начинающим режиссером. И когда я начал думать над распределением, позвонил Валерию Николаевичу Галендееву, профессору РГИСИ, сказал, что ищу артистов с такой-то психофизикой, и спросил, нет ли у него на примете подходящих. Ребята, которых он предложил, оказались живыми, отзывчивыми, и подошли под мои представления о персонажах. Для них это тоже прекрасный шанс поучиться профессии. Я ведь не ставлю перед собой задач сделать нечто, чего еще не было, самовыразиться или самоутвердиться. Для меня самое главное — совместно поработать над ролью, дать возможность каждому артисту вырасти над собой, раскрыться через автора. Это всегда интересно.
- А Робинзона вы увидели именно в психофизике Евгения Филатова?
- Не сразу. Сначала я предложил эту роль Сергею Мигицко. К сожалению, в силу большой занятости он отказался, как и Александр Сулимов. То, что согласился и смог Филатов, мне кажется большой удачей: он сумеет сделать этот образ тонким, ироничным, глубоким.
- Любопытен и выбор актрис на роли мамы и дочери Огудаловых: Харита Игнатьевна — опытная Александра Камчатова, Лариса — новичок в театре Владислава Пащенко. А ведь в недавней премьере «В этом милом старом доме» они играют ровесниц...
- Они даже выглядят одинаково! В результате у нас получается новый смысл. Если получится его протащить, то будет спектакль не о том, как мать Ларисы диктует свои условия, чтобы выгодно пристроить дочь, а о том, что мама с дочкой действуют заодно. У них одна общая проблема: они сталкиваются с жестоким мужским миром и ведут себя как две сестрыподруги. Я хочу, чтобы между ними был максимум взаимопонимания и поддержки.
- А в самой пьесе что вам кажется важным и актуальным?
- Чем дальше эту пьесу разбираешь, тем больше в ней открывается. Я не думаю, что открою что-то принципиально новое, если скажу банальную вещь: классическая драматургия хороша тем, что тексты, написанные тогда, остаются актуальными и по сей день. В наше время самолюбие каждого человека зашкаливает, Лариса прямо говорит и матери, и Карандышеву: «Все вы только себя любите, а меня кто будет любить?» Сейчас практически все эгоцентрики, заняты исключительно собой. «Инстаграм» , «Фейсбук» переполнены фотографиями: а вот я какой! Самолюбование — одна из основных тем пьесы. В современном мире люди тоже страшно разрозненны, зациклены на себе, а внимание, любовь, отзывчивость — в дефиците. Даже Карандышев любит свою любовь к Ларисе больше, чем саму Ларису. Оба исполнителя еще молоды для своих ролей, но я уверен, что этот спектакль на вырост: он наберет «мяса» позже, через пару лет, когда ребята станут более опытными и в жизни, и на сцене. Ожидать чуда на премьере, мне кажется, не стоит. Я в этом плане реалист. А дальше все будет зависеть от артистов. Островский тем и прекрасен, что бесконечно открывает что-то новое...
- А Паратов — красавец Максим Ханжов — в вашей трактовке любит Ларису?
- Для меня это единственный человек, который любит Ларису по-настоящему. Им суждено быть вместе. Паратов-Ханжов олицетворяет человеческую и мужскую любовь.
- Про «мужскую любовь» расскажите, пожалуйста. Как вы ее формулируете? А то современный театр очень мало «про любовь»... - Во-первых, театр очень мало «про любовь», во-вторых, он очень мало «про мужчин» и «про женщин». Поэтому мне хочется в Паратове вытащить настоящую мужскую энергию, за которой любая женщина пойдет. А в Ларисе хочется вытащить настоящую женскую энергию, за которой любой мужчина пойдет. Но нужно было разобраться, почему Паратов не идет за Ларисой. Она за ним идет, а он за ней — нет. Оказывается, что для него есть что-то сильнее любви. Казалось бы, воспользовался девушкой — и иди гуляй! А он понимает, на что он ее обрек и что больше ее никогда не увидит. Он предает себя, свою любовь, свою природу, свою душу, свою судьбу, которая изначально обрекла этих двоих быть вместе, невзирая ни на какие обстоятельства. Паратов понимает, что он банкрот, все промотал, и единственный его шанс остаться на плаву — это выгодный брак. И он знает, что если он пойдет за Ларисой, женится на ней, то они оба погибнут, потому что жену обеспечивать нужно, а она ничего в семью не принесет, и он кем-то простым работать не пойдет... Один из героев пьесы Эдуардо де Филиппо «Призраки» замечает: если бы Ромео и Джульетта не были богачами, они бы вцепились друг другу в горло на следующий день после свадьбы. Так и Паратов с Ларисой. Он правильно говорит: лучше я сохраню твою любовь и буду жить. Мы пытаемся уйти от Паратова-подонка и показать в нем человека, как это сделал Никита Михалков в фильме «Жестокий романс». Мне очень близки и трактовка Эльдара Рязанова, и подбор актеров в этой картине.
- Как будет оформлен спектакль? Что предлагает художник Эмиль Капелюш?
- У нас с ним очень простое сценографическое решение. Мы ищем совершенно безбытовое существование, хотя не во всем и не всегда это удается. Пробуем сконцентрироваться не на внешних деталях, а на мыслях и на чувствах. Как ни крути, для меня всегда главное — артист, а не режиссерское самовыражение. И если артист способен сыграть, как говорится, на трех стульях, на коврике, на голой сцене, то для меня этот спектакль состоялся.
- Это мечта и недостижимый идеал. Мало кто на такое способен...
- Вот и артисты со мной спорят, но я стою на своем. Вышел, коврик постелил, сыграл, и декорации не нужны... У нас они, конечно, будут — но минимальными, практически обозначающими. И по-капелюшевски стильными. Есть сцены с реквизитом (например, там, где нужна посуда), но везде, где есть возможность отказаться от предметов, мы отказываемся. Первый занавес сделан из синих бархатных трубочек — знаете, такие используют в музеях, чтобы отгородить пространство, куда нельзя заходить посетителям. Сквозь этот занавес можно проходить, а если на него посветить, то в щелочки видно, что за ним происходит...
- Эффект забора?
- Да, именно. За этим занавесом будет еще один, точно такой же, но идущий слева наискосок до арьерсцены, разрезающий пространство. Между этими двумя занавесами — подвижный помост. Когда он опускается, получается набережная, когда поднимается — мы оказываемся в доме Огудаловых. На заднем плане — водяные мельницы (не знаю пока, будут ли они крутиться) и огромный кусок льда, на котором латинскими буквами написано «Volga».
- Почему не кириллицей?
- Это ассоциативный ряд. Что происходит в современной России: весь лес уже срублен, распилен, погружен и отправлен на экспорт. Купцы, торговцы последние ресурсы продают и уезжают.
- «Финальная распродажа»?
- Грубо говоря, да.
- Костюмы тоже минимальные?
- Облегченные, чтобы артисты могли в них свободно двигаться. Мы немного смещаем акцент в сторону чеховских времен и делаем костюмы похожими на силуэты. Была мысль сделать абстрактную одежду, созданную специально для «планеты «Бесприданница», но в итоге мы решили не экспериментировать, а оставить условное, нейтральное время - еще не современное, но уже не исторический костюм. Возможно, за счет кроя или каких-то деталек чуть-чуть добавим актуальности. Возможно, на сцене будет живая музыка — вместо цыган.
- Цыгане кажутся вам лишними?
- У Петра Фоменко есть замечательный спектакль «Бесприданница», где цыгане совершенно органичны. Но у нас совсем другая история, другие акценты. Поэтому хочется, чтобы музыканты играли вживую, наверное, в классических концертных костюмах, но с некоторыми обозначениями: у кого-то монисто, у кого-то цветок в волосах... В пьесе есть цыганский табор, и мы не можем это взять и выкинуть из текста.
- Кстати, о тексте. Вы берете пьесу целиком или делаете инсценировку?
- Кое-что сокращаем — там, где это получается сделать без ущерба для истории, для описательных моментов, взаимодействия между героями. Когда хочется двигаться дальше, а текст сдерживает, убираем куски или персонажей. Например, я убрал тетку Карандышева, потому что мне кажется, что это остановка действия. Убрал Илью-цыгана, потому что у него чисто информативная функция: сказать Ларисе, что приехал барин. Из второстепенных персонажей остается один Гаврило — Гаврилиан, как мы его шуточно прозвали. Хочется получить действенный концентрат, максимальную выжимку из текста.
- Ладно цыгане и тетка, но романсы-то Лариса петь будет?
- Что-то подбирает наш музыкальный оформитель Анатолий Гонье, что-то мы сами ему предлагаем. Но изначально я не хотел, чтобы Лариса пела именно классические романсы, как все привыкли. Я попросил Анатолия положить текст «Не искушай» на совершенно другую мелодию, чтобы она звучала не русским романсом, а песней «планеты «Бесприданница». Но буквально вчера Александр Солоненко, который играет Кнурова, предложил идею, которая мне очень понравилась и которая очень подойдет тембру голоса Влады Пащенко — нашей Ларисы. Пока не знаю, какая именно будет мелодия, какой получится песня, но нужно, чтобы она была исполнена так, как ее могли бы исполнить Эдит Пиаф или Жак Брель, которые пели сердцем. Лариса должна петь и как бы говорить Паратову: забери меня, сейчас или никогда, даже если я погибну. Должна отдавать всю себя через стон, через нутро. Чтобы у зрителя выступили на глазах слезы и он подумал бы: бедная девочка! Чтобы во время пения Ларисы в зале ахали: как ее жалко! Хочется искренних реакций публики. Я как зритель устал приходить в театр и сидеть равнодушно, хладнокровно отмечая форму и считая придумки. Я хочу получить тот эффект, когда я впервые увидел спектакль «Братья и сестры» Додина в МДТ или фильм «Летят журавли» 9 мая на большом экране в «Авроре», и потом долго ходил и молчал... Такое возможно, только если артист сыграет. Никакой режиссерской задумкой, никаким внешним застраиванием не добиться подобного эффекта погружения, подобного мощного впечатления, если артист этого не сделает. Любая форма без артиста пуста. Поэтому мне хочется именно такого пения Ларисы, именно такой актерской игры. Если уж ставить Островского, то только так.
