С февраля в афише театра Ленсовета появился новый спектакль - «Испанская баллада», поставленная по произведению Лиона Фейхтвангера молодым московским режиссером Гарольдом Стрелковым. Во время репетиций что-то «щелкнуло» между режиссером и театром им.Ленсовета, и буквально на следующий день после премьеры Стрелков был представлен труппе как главный режиссер. А теперь и «Санкт-Петербургский Курьер» представляет своим читателям режиссера, ставшего избранником «культурных» чиновников Петербурга и самого театра.
***
- Гарольд, как сложился ваш альянс с театром Ленсовета?
- С Петербургом, как режиссер, я знаком достаточно давно - с 2001 года, благодаря«Приюту комедиантов», езжу сюда на гастроли. Потом все в том же «Приюте» я поставил «Сбитые дождем», и, наконец, получил предложение от руководства театра Ленсовета поставить что-нибудь. Я предложил «Испанскую балладу» (о нем «СПбКурьер» писал в конце января - прим.авт.). И этот спектакль, видимо, для всех нас стал чем-то очень важным. Не случайно, моя многолетняя помощница Мария Брянцева как-то во время репетиций обронила: «Мы как будто не спектакль ставим, а дом строим». Очень масштабное произведение и театр как будто весь объединился в едином порыве создать некое полотно.
И после премьеры мне буквально сразу предложили стать главным режиссером театра. Видимо, все-таки между мной и театром возникло ощущение какого-то родства.
- Ваша помощница сравнила спектакль с домом. Сегодня идея «театра-дома» не актуальна - режиссеры предпочитают не «прикипать» к одной сценической площадке.
- А я не понимаю - какой смысл заниматься этой профессией, если нет желания построить свой театральный «дом». Для меня важно, чтобы театр обладал своим неповторимым стилем, чтобы люди говорили: «Пойдем в театр Ленсовета», и они понимали, куда они идут, даже не задумываясь на какой спектакль конкретно. Так люди приходили в товстоноговский БДТ, так приходят в театр Льва Додина, в театр моего учителя Петра Наумовича Фоменко.
***
- Гарольд, давайте немного отмотаем назад и поговорим о вашем пути к театру Ленсовета. Ваши родители имеют отношение к искусству?
- Напрямую - нет: мама - медицинский работник, а отец всю жизнь на заводе работал. Но оба они очень творческие люди. Мама прекрасно танцевала, а с папой вообще удивительная история случилась - лет в 10 он пережил клиническую смерть, после которой начал рисовать. Но - время было такое, - ни мама, ни отец не сумели себя реализовать. Тем более что жили они в небольшом волжском городе Конаково. И кстати, отцовские задатки художника передались мне - свои спектакли я часто оформляю сам. Рисовал я с 3-летнего возраста и рисовал всегда, везде и все. Помню, один из моих рисунков назывался «Взрыв на Красной площади».
- Ничего себе! И что там изображено?
- Красная площадь, Кремль, Мавзолей, люди. И вдруг - посередине площади взрыв. Лет в пять такое вот нарисовал.
- Кстати, Гарольд - вы из последнего «советского» поколения. Как вам вспоминается то время?
- Замечательно! Я убежден, что время было классное. Моей дочери сейчас почти 20 лет, и я, вспоминая себя в ее возрасте, часто думаю, что все-таки мы были цельнее. Цивилизация не наступила на нас своим тяжелым сапогом всевозможных искушений. Мы меньше были заточены на материальном мире, и поэтому свободы внутренней было гораздо больше. Я счастлив, что у меня не было компьютера, что не было такого выбора всякого шмотья, что отсутствовали мобильники, и было больше возможностей побыть с самим собой.
- Неужели мобильник - преграда этому?
- Конечно! Мобильный телефон напрочь лишает свободы - звонят все, всегда и ты, для того, чтобы побыть наедине с собой, должен его выключать, тем самым «нанося обиду» полмиру.
А уж какой азарт был внутренний - все стремились в какое-то светлое будущее. Непонятное, но сказочное. «Ура! Куда-то мы идем! Родители идут, и мы - тоже!» А сейчас? Куда идем? «А-а, никуда не идем». Ничего хорошего нет в том, что человек живет без какой-то идеи. И совсем нехорошо, когда во главе угла - материальный мир. Так что мне кажется сегодняшней молодежи гораздо сложней, чем было нам. Как замечательно говорит Петр Наумович Фоменко: «Самое сложное - это пережить свободу».
- Зато сегодняшняя молодежь обладает гораздо большей свободой передвижения.
- Безусловно. Кстати, мое первое впечатление от заграницы весьма неоднозначно. Знаменитый Тауэр я всегда представлял по эскизам театрального художника Рындина, оформлявшего шекспировского «Ричарда III». В моем сознании Тауэр был огро-омной махиной - неимоверной по величине, мощи, неприступности! А когда я попал в Лондон и увидел Тауэр в реальности, «мой» Тауэр рухнул - настоящая крепость оказалась гораздо невзрачней. Я по миру много ездил, и с этим ощущением неадекватности той картинке, которая была в моем сознании, я сталкивался не раз.
- Так как же паренек из рабочей семьи попал в театр?
- Во-первых, мы переехали в Челябинск, именно этот город меня и сформировал. Вначале я решил стать художником, и мне прочили хорошее будущее на этом поприще. Но при школе была хорошая театральная студия, педагог которой заронил в меня зерно - я полюбил театр. И мне подумалось: а стану-ка я театральным художником. Потом я решил стать актером. Желание стать режиссером родилось, когда я уже был на третьем курсе Челябинского института культуры.
- Захотелось сказать что-то миру?
- Да что вы! Тогда сказать мне точно ничего не хотелось, а хотелось только получать. Тем более что весь театральный мир мной воспринимался как нечто цветное, яркое - кулисы, зрители, театральный дух общения!
- Потом вы попали в знаменитую «мастерскую Петра Фоменко». Что он вам дал?
- Когда я к нему попал, я пережил какой-то ожог, шок, сравнимый с сумасшедшей любовью, которая прожигает человека насквозь, очищает его и поворачивает его жизнь в другую сторону.
- Одна из любимых фраз Фоменко: «уныние - это великий грех».
- И еще «все театры хороши, кроме скучного». Но самое главное, что он стремился донести до нас: «играть до полной гибели всерьез». Понимаете? Играть! Не умирать на сцене, а играть. Иначе говоря, Фоменко всегда был за игровой театр, театр-праздник.
- Вы таким театром видите вверенный вам театр Ленсовета?
- Об этом пока еще рано говорить. Но я - не сторонник элитарно-непонятного искусства. Как опять же прививал нам Фоменко: наша фантазия имеет одно ограничение - как это будет понятно зрителю. Поэтому для меня важно не заставить зрителя только работать мозгами, а в первую очередь эмоционально откликаться на то, что ему рассказывается со сцены. Я бы хотел создать игровой, зрелищный и в то же время поэтически-тонкий театр. Тем более, как мне кажется, театр Ленсовета этому близок.
- Придя в этот город, вы готовы к критике? Вряд ли она легко примет чужака.
- Я ни к чему готовиться не буду - у нас же равные права. Мне важнее, чтобы меня любили артисты, я любил своих артистов, и в этой любви мы создали что-то такое, что будет любить зритель.
***
- Так что же вы планируете поставить?
- Я бы хотел начать новый сезон с «Отелло». Вернее, в нашем варианте он будет называться «Мавр». Затем - «Декамерон» Боккаччо, «Пер Гюнт» Ибсена, кое-что из братьев Стругацких. И «Сирано де Бержерак» Ростана.
- Обрисовывается некий триптих о любви: «Испанская баллада»- «Отелло»-«Сирано де Бержерак».
- Да, о любви в разных ее проявлениях. Если «Испанская баллада» рассказывает о даре, сошедшем сверху на человека, о тончайшем чувстве любви, то «Отелло» у нас совсем не случайно будет называться «Мавр» - это история о темной стороне любви, о любви сумасшедшей, страстной, способной на жесточайшую месть. И, наконец, «Сирано» - история о том, как тончайший, воспаленный любовью гениальный мозг поэта посмел вторгнуться в чужую любовь. Ведь Роксана любила красавца Кристиана именно таким, каким он был - красивым и бесталанным. Из них получилась бы прекрасная пара, но в эту любовь вторгается чувство Сирано. И происходит трагедия.
- Вы собираетесь со сцены театра Ленсовета говорить о любви, а между тем от нее все чаще бегут.
- Тем более о ней надо говорить. Сегодня человек застегнут на все пуговицы, он - «укомлектован», уже в какие-то 32 года у него в жизни все решено. Он, в сущности, и не живет. Ему только кажется, что он живет. И «любовью» он только «занимается». Я бы хотел вернуть исконное значение этому великому слову.
Елена Боброва