В Санкт-Петербургском театре им. Ленсовета поставили «Русскую матрицу», скалой-утесом возвышающуюся в репертуаре
В спектакле Андрея Прикотенко великий искатель приключений Иван Дурак сиднем сидет, позволяя сказке катиться, куда ей вздумается.
Прикотенко (на фото с репетиции спектакля справа) – герой первой половины нулевых, автор «Царя Эдипа» и «Слуги двух господ», ненадолго вернувших театру на Литейном актуальность и зрителя; спектакль по Гольдони с песнями «Кино» – среди самых нежных воспоминаний о хрупком петербургском театре начала XXI века.
Если бы режиссеры были героями блокбастеров, в 2018-м на IMAX-экраны страны мог бы выйти фэнтэзи «Прикотенко возвращается».
Потому что в сезоне 2017/2018 он поставил в Театре Сатиры «Оперу нищих» – и театр впервые в жизни попал в номинанты «Золотой Маски». А через год такая же судьба может постичь театр им. Ленсовета, где в ноябре Прикотенко превратил русские сказки в «Русскую матрицу», музыкальный спектакль по собственной фольклорной пьесе в стихах. «Давно у нас ничё такого не случалось», как говорит один из пёстрого сонма героев. Дальше, правда, следует осторожный вопрос: «Не было печали – так вот она и постучалась?» Ну так в сказках наколдовано столько, набормотано столько, что поди разбери, где печаль, а где радость; сказка всё спишет; любой изъян может обернуться достоинством – и только соберешься пожурить драматурга за бессвязность да бездействие, как тут же и осечешься; так заповедано. И впечатляет «Матрица» независимо от оценки: амбиции, стать, новый нетривиальный текст. Авторское же определение жанра – «Драматическая поэма по отечественной мифологии» – недвусмысленно отсылает далеко-далеко от сборника Афанасьева – к Гоголю с его поэмой, гротеском, смехом и тоской.
Для «Русской матрицы» большую сцену Ленсовета (где так ладно смотрелись и интеллигентные мюзиклы Владислава Пази, и многочасовые галлюцинации Юрия Бутусова) радикально переустроили: граница с залом размылась, партер стал перетекать в зрительские ряды, выставленные по периметру сцены, помост-подиум объединил игровое пространство и зал.
Театр поймал двух зайцев.
Красивая художественная идея Ольги Шаишмелашвили – фантазировать о сказках в «чистом поле», чтобы и воздух, и пустота, и линия горизонта – совпала с толковым коммерческим расчетом: модифицированный зал стал сотни на полторы кресел вместительнее.
Главный герой, само собой, Иван-дурак, младшой брат. Играют его в очередь артисты разных поколений – или ветеран и звезда комедии Сергей Мигицко, или всего год назад закончивший театральный институт Фёдор Пшеничный. Я видел «Матрицу» с Мигицко, подозреваю, что с разными Иванами и спектакль воспринимается по-разному: одно дело – юнец, которому дураком положено быть по младости лет, другое – пожилой обалдуй, ребенок с сединой и залысинами, который рок-н-ролльную футболку не снимал, поди, с юных лет и в сказочный трип пешешествовал, отлежав на печи не 33 года, как Илюша Муромец, а все 66.
При такой трактовке национальный герой выглядит не зело героически, а велми курьёзно.
Вообще, нормальный дядька, этот Иван, за умом не гонится, но в самооценке известную трезвость проявляет: «Не перебивай, я и так запутаюсь, а если запутаюсь, то никогда не распутаюсь». И трус, и задира: «Ты кто такой?» – нахаленком спрашивает у встречного, а услышав в ответ: «Посол», троллит: «Огуречный рассол!» Это Ваня в начале забредает в некоторое царство-государство, да по несмышлёности наводит там шорох, так, что посол мчит к государику-батюшке: «Эй, царь, кого слухает всякая тварь, гляди: на нас тут нападение свершается, три богатыря на нас покушаются». Не важно, что братья уже куда-то смылись, и богатырь не богатырь, а так, дрыщ; сказочный канон всему голова. Призывает царь Белого Полянина, Иван его одним пальцем одолевает, и детина-костолом жалобно молит: «Коль живым оставишь, любое дело делать заставишь».
Дальше вы знаете и не знаете.
Иван возжелает найти правду и жену Белого Полянина, полонённую Змеем да запрятанную в царстве подземном за семью замками. Выведает у ушлого Мужичка-с-кулачок, как на тот свет попасть. Вынудит к сотрудничеству Серого Волка. Потерпит фиаско в охоте за Жар-птицей. Увлечется Еленой Прекрасной. Пококетничает с юной Бабой Ягой, говорящей с соблазнительным польским акцентом. Попытает Кащея (который тут зовется Кошем – «Кош, Кош, меня не трожь!») – на предмет, в чём правда. Сто раз запутается, пока, наконец, не заглянет в самое сердце тьмы – узкие, жёлтые и мёртвые линзы-глаза Змея. Под щедрое музыкальное сопровождение: композитор Иван Кушнир, известный по спектаклям Максима Диденко, написал для «Матрицы» с дюжину хоров и запевок, плачей и обрядовых причитаний, песен удалых, трудовых да хороводных.
Прикотенко не то, чтобы расправляется со сказками, выворачивая их наизнанку или придумывая психоаналитические трактовки (попс-фрейдизма хватило только на изнасилованную Кошем Ягу – Юстину Вонщик). Он, скорее, занимается вежливой перегруппировкой мотивов; моя подруга-театровед припомнила «Сказ про Федота-стрельца» Леонида Филатова. Пожалуй, направление схожее, но там, где у Филатова остро заточенные сатирические стрелы попадали в яблочко современности, из поэтического лука Прикотенко вылетают гибкие зеленые веточки да падают на болотистые топи, одни – приживаются, другие – тонут. Напущенный автором дым-туман легко списать на сказочные обстоятельства.
Что одним – промах драматурга, другим – концептуальный жест.
Забегая преди критика, сам Прикотенко вдруг расписывается в авторском попустительстве словами Мужичка: «Ты, Ваня, так странно путешествуешь... Ничего я не понимаю».
Путешествие и правда странное:
Иван – олух, которого на свой лад обрабатывают сказочные отродья, что хотят, то ему на уши и вешают, а он – колобок колобком, куда кривая ведет, туда и катится. В переносном смысле; Иван Мигицко к резким движениям не расположен.
Радикальнее всего в спектакле – как раз пустое пространство, где основной элемент сценографии – экран, на который проецируются лица героев и бег русских рун. Мы-то представляем сказки по иллюстрациям Билибина да картинам Васнецова, а тут никаких живописных роскошеств, скорее, суровый стимпанк. В тексте панка нет, всё больше «Солнце-солнце, отвори оконце». До поры, конечно, это анти-Северянин (у которого «О России петь – что стремиться в храм по лесным горам, полевым коврам...»): пафос снижен, юмор усилен. Но на то матрица и русская, чтоб разразиться-таки к финалу взрывом духовности – про «Русь нежно спетую да нежно свитую» (Почти по-северянински: «О России петь, что утешить мать»).
Отвага Прикотенко заслуживает уважения, но на всех персонажей её не хватило; иной раз спектакль становится утомительно статичным, логорея не подкрепляется физическим действием. Недостаток фантазии наипаче заметен в главе, где Иван встречает Богатыря (Олег Андреев). Тут должен затеваться чуть ли не импровизационный баттлл, но в мой вечер совсем с ним не заладилось, застопорилось всё, увязло в вялых каламбурах.
Больше других – и с харизмой, и с фантазией – повезло Волку (Александр Крымов).
За нервными нотками Мужичка, Лица от театра, которого играет Александр Новиков, – «Ребята, извините-вашу-мать, ну не достучаться» – слышатся истерики дяди Вани из спектакля Бутусова; это очень смешно. Кош – бесполое создание из кошмарного сна, грезит смертью, несет муку мученическую: звезда балабановского «Брата» Светлана Письмиченко даёт экзальтированный психологический театр такого накала, какой только в Петербурге и возможен.
А Змей Максима Ханжова – в black tie, циничный, рациональный, бесстыдный, с повадками высокопоставленного чиновника, этакий сострадательный дракон – кошмар, перенесенный на сцену из реальности, русская власть в дистиллированном виде.
Со Змеем, кстати, вышла не предусмотренная режиссером закавыка, воспоминания о которой восперяют надеждой на перемены.
Покидая сцену – эффектно, на гироскутере – актер не рассчитал траекторию и едва не расшибся. Слава Перуну, обошлось без травмы. Но очевидно, что какой бы горынычевой силой и коварством власть в России ни кичилась, в какие бы Armani ни рядилась, рано или поздно сама сверзится.
