То, что юмор в книгах его друга не всегда понятен молодежи, не пугает известного литератора Самуила Лурье.
Сегодня Сергею Донатовичу могло бы исполниться 68 лет... Дата не юбилейная, даже не круглая. А страна у нас, как известно, - «датная». И ничего удивительного не было бы в том, если бы, скажем, к его 70-летию театральные и кинорежиссеры дружно принялись за постановки и экранизации произведений этого замечательного писателя. Когда же молодой режиссер - Василий Сенин - вдруг ставит в Театре Ленсовета «Заповедник», немножко настораживаешься: с чего бы вдруг? Премьерный спектакль вместе с корреспондентом «НВ» смотрел и известный литератор Самуил Лурье.
- Я думаю, очень хорошо, что «Заповедник» поставлен не к дате, а потому, что просто на Довлатова есть спрос, - сказал в беседе с корреспондентом «НВ» Самуил Аронович. - Я время от времени работаю с молодежью и не понаслышке знаю: интеллигентные молодые люди (студенчество, в частности) охотно читают Довлатова. В его прозе есть обаяние, есть доброжелательный и недоумевающий взгляд на мир сумасшедших взрослых, слишком серьезных, слишком своекорыстных. Корней Чуковский говорил, что все дети - сумасшедшие, а по Довлатову получается наоборот: ненормальны все взрослые. Так называемые серьезные, деловые, устремленные люди тратят все свои силы черт знает на что. Сергей пишет: некто совершенно серьезно утверждал, что он был бы абсолютно счастлив, если бы ему починили унитаз. Взрослые для Довлатова - беспрестанный источник комизма. Как если бы сам он остался навсегда огромным таким подростком.
Многие молодые люди, как и Довлатов, чувствуют, что жизнь не состоит из одних материальных предметов и желания назвать их своими. А то, что его насмешливый взгляд одновременно добродушен, делает прозу Довлатова, как я уже сказал, обаятельной. Доброжелательства, иронии, самоиронии - всего этого так не хватает в нашей жизни.
Может быть, дело еще в том, что сейчас прививается культ вертикального успеха, над которым Довлатов тоже, в общем, смеется. И себя-то он подает как неудачника (теперь бы сказали: лузера). Как человека, который проигрывает. Страдает от этого, но не жалеет об этом.
Я полагаю, что если и есть в спектакле какие-то слабости, то они идут от деликатного отношения к материалу. Я перечитал «Заповедник» и понял: инсценировка - хорошая. И производит она такое же впечатление как повесть. Но Довлатов не драматург, он - рассказчик, и поэтому на сцене некоторым персонажам, пока до них не доходит дело, приходится перебирать бумажки или поливать цветы. Автор инсценировки не стал ничего придумывать - он выбрал из повести всё, что может послужить драматическому действию. Это пьеса по повести «Заповедник». А в повести все происходит именно так.
Если бы это была пьеса о Довлатове, то можно было бы говорить, что она страдает поразительным парадоксом. Потому что Сергея невозможно представить или вспомнить, даже вообразить молчаливым человеком, который отделывается от собеседников краткими саркастическими репликами. Человеком, который может молча присутствовать при чьем-то разговоре. Довлатов всегда существовал в стихии разговора и был главным действующим лицом в любой речевой ситуации. Но более чем вероятно, что ему очень хотелось быть молчаливым, выглядеть мужественным, насмешливым, саркастичным. Даже солидным.
- Таким он сделал главного героя «Заповедника» Бориса Алиханова.
- Да. Примерно таким. Чуть-чуть подражающим, в свою очередь, какому-нибудь герою Хемингуэя. Признаюсь, мне было немножко мучительно смотреть на этого Алиханова. Мерещилось, что это все-таки Довлатов, причем, страдающий афазией. Но зато как он красив! Потрясающе хорошо одет. Сережа (да и любой из нас), не знаю, сколько лет жизни отдал бы в ту пору за такие штаны, какие надеты на Алиханове. Невероятной красоты штаны.
На спектакле я обратил внимание: зал более чем наполовину молодой, между залом и сценой какое-то очень хорошее взаимодействие. Конечно, Сережа нашел бы какие-нибудь насмешливые слова о спектакле, потому что он не мог не найти насмешливых слов, но, я думаю, что постановка ему бы понравилась.
- На мой взгляд, серьезный минус в том, что не показано, как много Алиханов работает.
- А как показать труд писателя? Как показать труд композитора, математика? Я не знаю. Ничего более смешного нельзя себе представить, чем Пушкина за конторкой; Александр Сергеевич отряхивает перо и начинает выводить «Я встретил вас...» Алиханов показан и не пьющим. Не пьет, значит, работает. А запивает, да, когда случается объяснение с Таней, и жизнь становится на излом.
- Кстати. Если послушать, почитать воспоминания о Довлатове, тоже задаешься вопросом: а когда же он работал?
- Сережа много работал. Во всяком случае, он говорил, и нет основания ему не верить, что всегда, как бы поздно ни лег накануне, он очень рано вставал и часа два с утра сидел и писал. Я думаю, Довлатов принадлежал к типу авторов, очень взыскательных к себе; когда где-то на середине страницы у него не получается, он бросает к черту эту страницу и начинает сначала. И так до сотни раз. Ему писание тяжело давалось. Потому что у него, Сергей сам в этом признавался, не было сюжетного воображения. Довлатовская проза - это тот сухой остаток, который остается от речевой деятельности окружающих. Когда ты, человек, который знал Довлатова, читаешь его прозу, то вдруг вспоминаешь: так пошутил такой-то человек, а так - такой-то, а это переписано на других персонажей, и, в общем-то, сделан вид, как будто Сергей Довлатов сам все сочинил. А он не сочинял реплик. Реплики Сережа, как золотоискатель, добывал из окружающего пространства. Он сочинял, скорее, атмосферу легкого абсурда, сквозь который доносятся эти его часто безумные реплики. И сознательные остроты.
- Сергей Донатович запоминал, записывал, делал попутно какие-то пометки в блокнотиках?
- Я никогда не видел, чтобы он делал какие-то пометки. Полагаю - запоминал. Пересочинял. Потому что действительно его стихия была - стихия разговора. Он создавал все время ситуацию разговора, и всегда был в ней, в этой ситуации, главным героем. Человеком, который все время выявляет смешное. Чтобы собеседнику было смешно, чтобы он вместе с ним ощутил некоторую абсурдность жизни. Но ведь это и было постоянно в то время нашим состоянием, что вот как-то все абсурдно и забавно. Это еще не была ожесточенная насмешка. Как я теперь понимаю, когда прошло столько лет, и такая история прошла, это были только первые попытки борьбы с удушающей скукой. А потом страна дошла до застоя, а жизнь до ощущения тошноты. Когда уже просто физически тошнило от того, что говорят по радио, по телевизору, от того, как люди себя ведут.
В спектакле тоже много смешного, чудачества каких-то интеллигентов, люди, интеллигентные и неинтеллигентные, много пьют. Хорошо, что спектакль нисколько на это не нажимает, но об этом можно подумать. Что сельский житель Михаил Иванович точно также пьет, как какой-нибудь суперэрудированный экскурсовод Митрофанов. Они абсолютно разные люди, но пьют по одним и тем же причинам. От неосознаваемой (или осознаваемой) ими пустоты и бесперспективности жизни. И если сейчас вдруг оказывается, что на душу населения в России приходится 18 литров чистого алкоголя в год, то вряд ли и тогда пили намного меньше. Просто официальные цифры не приводились в печати. Но некоторыми людьми делались такие подсчеты. Согласно которым, уже к 70-м годам в России пили столько же, сколько и теперь.
- Самуил Аронович, не думаете ли вы, что мы вернулись к тому времени, которое описано у Довлатова? Может быть, поэтому режиссер и взялся за «Заповедник»?
- Сейчас большинству людей, может быть, не так страшно, но ощущение смысла жизни точно так же отсутствует, как и тогда. Ощущение смысла, ощущение будущего. Не случайно же Россия вот уже двадцать лет, как и в продолжение предыдущих двадцати, не производит ни значительных открытий, ни великих книг, ни великих фильмов, и не находит новых идей. И нет новых людей, которых хотелось бы уважать, нет моральных авторитетов. И опять многие утратили надежду на будущее... как бы это сказать?.. не просто благополучное, не в этом дело... На будущее, достойное большинства хороших людей, скажем так.
- Мы начали разговор с того, что молодежь читает Довлатова. И это правда. Я сам тому свидетель. Но я также слышал, как молодые люди признавались: дескать, пытались читать, но не понимают, о чем Довлатов пишет. Изменилось время, изменилась среда обитания, многое из того, о чем писал Сергей Донатович, осталось в прошлом...
- Я тоже думаю, что, наверное, скоро многое у него будет непонятно по множеству причин. Во-первых, смешное очень часто ситуативно и исторически обусловлено. Во-вторых, тип отчаявшегося, изверившегося, пропадающего интеллигента, лишнего человека, физически вымер. Выбили из политики, вытеснили из культуры, выдавили из страны, оставшихся втоптали в ничтожество нынешней пенсией и здешним здравоохранением. Этот персонаж - носитель свободного ума - более не существует. И атмосфера шутки, горькой шутки, которая давала интеллигентному человеку возможность как-то сохранять собственное достоинство, тоже делается непонятной. Что, мне кажется, вполне естественно. Я не оптимист. Но все-таки ужасно не хотелось бы, чтобы молодые люди, которые сегодня читают Довлатова как смешного и веселого писателя, когда-нибудь дожили до такого положения вещей в стране, которое отображено в его книгах. Пусть им будет не очень понятен юмор Довлатова, лишь бы они не ощутили отчаяние Довлатова - как свое. Лишь бы оно их не настигло. Лишь бы русская история их не завела в такой же тупик, в каком жили мы. А честная литература остается живой даже тогда, когда ее читают совсем не многие.
Беседовал Владимир Желтов
Досье «НВ»:
Самуил Аронович Лурье окончил филологический факультет Ленинградского университета.
Автор большого количества критических статей и эссе, романа «Литератор Писарев», сборников «Разговоры в пользу мертвых», «Успехи ясновидения», «Муравейник», «Письма полумертвого человека» (в соавторстве с Дмитрием Циликиным), «Такой способ понимать» и др.
Действительный член Академии русской современной словесности.
Лауреат премий журналов «Звезда» и «Нева», премии имени Вяземского.
