В Театре имени Ленсовета решили дописать за Чеховым самое мрачное его сочинение. Править классиков — занятие сродни безумию, так что стилистика спектакля вышла гарантированно атмосферной. Но и содержание его вызвало много вопросов, что, впрочем, также не выглядит удивительным.
Мы привыкли к тому, что Чехов — уютный. Что он душка русской литературы. Да, мир и жизнь персонажей в самых главных его произведениях разлетается вдребезги, но одновременно к этому героям — и вместе с ними читателям и зрителям — так уютно пить чай, вести задушевные беседы, философствовать и рядиться в дачные фасоны.
«Номер шестой» выбивается своей трагичностью и обреченностью из этого ряда даже по самым суровым чеховским меркам. В этой короткой повести нет никакого намека не то, что на торжество человеческого, но даже на саму возможность его существования без того, чтобы быть поруганным и избитым. Разве что когда-нибудь далеко. Для психики «нормального» человека это произведение губительно. И как же хорошо, что оно входит в школьную программу, а, значит, его шансы быть вдумчиво прочитанным минимальны. Тот случай, когда дефиниция «мы это по литературе вроде проходили, хрень какая-то…» воспринимается как невольное благо.
Режиссер Евгения Богинская сделала «Палату» красиво и приятно. Последнее понятие здесь вообще определяющее. Приятная, впечатляющая игра светом. Приятное и понятное, во многом предсказуемое декорационное решение: несколько платформ, каждая из которых отдана конкретной мизансцене, катятся туда-сюда по направляющим, а один из главных героев, несчастный (или наоборот, счастливый в своих убеждениях) Иван Громов значительную часть сценического времени проводит на своей койке посреди зрителей, оставаясь, однако, малодоступным для непосредственного обзора — зато видеопроекция выигрышно подает крупные планы. Воплощение зла, молодой доктор Евгений Федорыч Хоботов, подсидевший и упекший в лечебницу старого главврача Андрея Ефимыча Рагина, и вовсе именно что ПРИЯТНЫЙ человек — артист Константин Симонов в этой роли так преуспел, что от благостной ауры его персонажа просто тошнит.
Сама же больница, представленная в спектакле, весьма далека от вырисованной Чеховым неприглядности. Нет ни той самой крысы, страдающей и издыхающей в ведре — хотя монолог Хоботова про нее принимает характер горячечного бреда, фразы в котором многократно повторяются. Нет сторожа Никиты, который равнодушно избивает пациентов — сначала душевнобольных, а после и самого брошенного в палату Андрея Ефимыча. Гниющего белья тоже нет — больничный мир в спектакле в принципе как-то стерилен, отстранен и равнодушен к недужным. И такая холодная чистота очень хорошо передает вселенскую стужу, которой так часто обдает реальность мыслящего человека.
В образе доктора Рагина на сцену выходит народный артист России Владимир Матвеев. Заполучить мастера такого класса — отдельная удача для режиссера. Но и сам актер явственно наслаждается выпавшим ему щедрым драматургическим материалом. В созданном им портрете Рагина видится все от оригинала в повести: тяжелая мужицкая наружность, суровое лицо, контрастирующие с ним мягкие интонации, а вовсе не какой-нибудь бас. Даже нос, намекающий на злоупотребление пивом — и тот на месте. Но зритель должен быть благодарен Матвееву не только за скрупулезную скульптурную работу над образом. Конфликт личности Рагина артист просто выплескивает в воздух, в идеальных пропорциях смешивая душевную глухоту, эгоизм и равнодушие со стремлением к истине. В представленной сценической фантазии персонаж лишается страшной сентенции про то, что «на земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости». Этот внешне вполне логичный постулат, на самом деле лежащий в основе принципа расчеловечивания и активно применяемый самыми страшными диктатурами, режиссер Евгения Богинская вкладывает в уста Хоботова, подчеркивая его зловещую роль. Андрей же Ефимыч в своем страдании и очищении поднимается до мученичества. В постановке нет яркой и горькой фразы «Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я нашел во всем городе одного только умного человека, да и тот сумасшедший». Зато в самом финале на Рагина снисходит покой и он благодарит за него своего странного собеседника Громова.
Большая ценность спектакля в том, что создатели с бережностью отнеслись к портретам, которые Чехов дал своим героям. О страдающем манией преследования Иване Дмитриче Громове писатель говорит так: «Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск». Актер Иван Шевченко в образе Громова именно такой. Лицо, действительно, широкое и со скулами. Гримасы и конвульсии выглядят естественно, без пережимания. Но главное — герой истинно страдает, до струй пота на челе. Сложный, очень сложный текст доносится до публики с исключительным мастерством. Труд, вызывающий тем большее уважение, если учесть, что Иван Шевченко еще очень молод, моложе своего персонажа.
Очень живописно выглядит парочка из друга Рагина, почтмейстера Михаила Аверьяныча (Александр Солоненко) и кухарки Дарьюшки (Юлия Левакова). Это те самые люди из окружения Андрея Ефимыча, которые по-своему любят и преданны ему. Но при этом неспособны к размышлениям и поискам, до которых так охоч Рагин. Хитрованка, но одновременно прекрасная в своей простоте Дарьюшка вся, как есть, в своей фразе: «… [доктор] как начнет говорить, ничего не поймешь. И хорошо, и чувствительно, только непонятно». Недалек и Михаил Аверьяныч. Но их вины перед доктором никакой нет. Более того, именно они одни, по Чехову, будут на похоронах Рагина. И такое несовпадение Андрея Ефимыча с людьми, волею судьбы ставшими ему близкими, на сцене просто бросается в глаза.
Одна из самых больших удач спектакля — работа Олега Сенченко в синтетической партии Хора. Этот актер самым запоминающимся образом продемонстрировал свою способность вживаться в разные личины в недавнем ленсоветовском «Вишневом саде», когда вышел на сцену сразу в двух образах – лакея Яши и престарелого Фирса, рассказав при этом единую сложную историю. В «Палате» Сенченко это и несчастный жид Мойсейка, клянчащий копеечку у Рагина, и еще один пациент лечебницы — оплывший жиром мужик с тупым и бессмысленным лицом. Хору положено много вещать — он и вещает. Именно в его уста режиссер вложила самые, пожалуй, важные слова повести: «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней…» Прекрасное изречение, которому, к сожалению, суждено вечно быть актуальным, так как наслаждаться жизнью здесь и сейчас — нравственным ее изводом — человечеству, судя по всему, не придется никогда.
Про минусы постановки. Убежден, что режиссер порой злоупотребляет параллельностью действия, что приводит к мельтешению и трудности восприятия и без того непростого сочинения. Навязанные актерам конвульсивные телодвижения под музыку, призванные, должно быть, что-то передать, мне не передали совершенно ничего — над пластическим рисунком этой мизансцены еще нужно хорошо поработать, если уж вообще оставлять ее в спектакле. Самая большая неудача — расширение образа молодого врача Евгения Хоботова. В каноническом тексте «Палаты» ему в помощь дана невнятно упоминаемая «молодая некрасивая женщина», называемая кухаркой. В спектакле это некая «падшая» Анна Сергеевна (актриса Евгения Евстигнеева), сопровождающая Хоботова за столом, на металлических конструкциях и в распластанной сцене на полу. Кто такая? Переехавшая из «Дамы с собачкой» Анна Сергеевна фон Дидериц, на что намекают слова о неверности мужу? С чего бы вдруг? Зачем невнятные игры с готовым разбиться цветочком, подталкиваемым изящным носком обуви? Что за псевдофранцузский бубнеж? Охотно верю, что во все это вложены, как сейчас принято говорить — в ахинейно множественном числе, смыслы. Но неужели режиссер полагает, что зритель из глубины своих кресел способен будет их считать и распознать? Через двести, триста лет — возможно. Сейчас вряд ли.
И да, не стоит править классиков. По крайней мере, чеховского уровня. У Антона Павловича в текстах точно есть все, что необходимо. Чего достаточно для самовыражения любым режиссерам и актерам. Отсебятина, тем более загнанная в финальную сцену, вызывает оторопь и желание вызвать специалистов со смирительными рубашками, которые положили бы конец этой всеобщей мании — дописывать за гениев. Но за появление новой «Палаты №6» на театральной сцене в любом случае спасибо. Такие спектакли всегда актуальны, хотя постоянно «не ко времени».
PS. Пока писал этот текст, узнал, что в процессе постановки режиссер отправила актеров в настоящую психушку для погружения в атмосферу. Теперь с нетерпением жду сценической фантазии Богинской по «Преступлению и наказанию», когда артисты в поисках вдохновения выйдут с топорами под мышкой на петербургский променад.
Фотографии: Юлия Смелкина
