|
Вспоминается история, рассказанная Довлатовым в «Соло на ундервуде»: «Сичкин попал в автомобильную катастрофу. Оказался в госпитале. Там его навестил сын Эмиль. И вот они стали прощаться. Эмиль наклонился, чтобы поцеловать отца. Боря ощутил легкий запах спиртного. Он сказал:
- Эмиль, ты выпил. Я расстраиваюсь, когда ты пьешь.
Сын начал оправдываться:
- Папа, я выпил один бокал шампанского.
Боря тихим голосом спросил:
- Что же ты праздновал, сынок?»
В театре имени Ленсовета режиссер Василий Сенин выпустил премьеру по довлатовскому «Заповеднику». Ну это там, где некто Борис Алиханов, альтер эго автора, устраивается экскурсоводом в Пушгоры, а дальше все про Пушкина и местных пушкинистов и пушкинолюбов, а потом Таня, жена, почему-то отправляется в эмиграцию, и вместо пушкинистов появляются гэбисты, а дальше совсем грустно... И все это у Довлатова как-то связано.
Инсценировку режиссер Сенин писал сам. Над связностью изложения не бился, отчего первый акт не имеет отношения ко второму, да и вообще сильно мудрствовать не стал (тут опять же, как не вспомнить довлатовское: «Ты не драматург! - Я не драматург?! - Не драматург! - Нет, драматург! - Тогда расскажите о себе...»). С мясом повыдергал диалоги, перевел авторскую речь в прямую, лишние сведения насчет поэтики в голову не брал, всякие там «кастрюли, полные взаимного раздражения», которые «тихо булькая стояли на огне» - похерил за несценичностью и невыразимостью. Все довлатовские «я хотел сказать..., но не сказал» - подвергнул пытке определенностью: сказал, голубчик, еще как, и ударение сделал. Внутренний монолог в театре - слишком большая роскошь, тут ход надо придумывать, объяснять, почему это человек сам с собой разговаривает. Авторский стиль - тем более. Биться над ритмом запятых, над сценическим эквивалентом коротких предложений и точных эпитетов? Не смешите. Вы не понимаете, вы в театре, у нас, если надо - Пушкин будет шансонетки петь. И вот вы сейчас подумали, что я шучу.
Так вот, поменяв третье лицо на первое, потешных и трогательных довлатовских персонажей Сенин щедро наградил дивной проницательностью, самокритичностью и некоторой поэтической отрешенностью. Герой вполне может брякнуть о самом себе: «Я был явлением растительного мира. Прихотливым и ярким цветком», - а писателю Алиханову ничего не остается, как кивнуть и сказать «угу». Или, быть может, «ага». Все какое ни на есть - занятие. Чтобы зрители не позабыли, что герой Артура Вахи не зря тут мается, терпеливо снося агрессивные нападения сексуально озабоченных пушкинисток на свое писательское тело, а что, напротив, идет таинственная работа вдохновения и решаются судьбы литературы, периодически на белые занавески проецируются надписи - цитаты из довлатовского текста. Слышен стук ундервуда. Отбери у писателя пишмашинку - чем он докажет, что он писатель?
Наделив довлатовских персонажей невиданной интеллектуальной утонченностью, режиссер нашел способ польстить и зрителям. Каждую авторскую шутку актеры подают с таким нажимом, так победно приподнимая интонацию в конце фразы, прежде чем сладко замереть на хохот и аплодисменты, что публика искомый хохот поневоле и исторгает. И добро бы смеялись над классическими вопросами про «отчество младшего сына Пушкина» и «псковскими далями», но хохочут и над высокопарными пошлостями про «Пушкина - нашу гордость», «это не только великий поэт, но и великий гражданин» и так далее. Какую, однако, изысканность вкуса начинает демонстрировать вдруг публика. О, если бы! Над вымыслом слезами обольюсь. Интересно, стали бы смеяться над высокодуховной «хранительницей музея» Викторией Альбертовной, «претенциозной картинкой Бенуа», - если бы героиня спектакля не была наряжена и раскрашена, как невеста Франкенштейна? Если бы актриса Лариса Луппиан осмелилась стереть с себя все эти глупейшие краски, избавиться от жирных клоунских манер, и оставила лишь то ценное, что и вправду нашла в роли: воспаленный полубезумный фанатизм, жалкий интеллигентский эскапизм, тихий, убогий и все-таки не лишенный трогательности? Не в «Христовы невесты», так хоть в пушкинские...
Да вот и сам «вечный жених». Как мы узнали, что персонажа артиста Олега Федорова Пушкиным звать - а очень просто: по паричку с бакенбардами, белой рубашке и длинным ногтям. Ну и еще стихи читает, бедолаге Алиханову советы дает, с дамами любезничает, танцует преловко - натурально, Пушкин. И по-французски эдак бойко лепечет, да к тому же и поет - из Джо Дассена, каков шалун! Тот ведь тоже кудрявый был - так какая разница? Довлатовскому Алиханову в запойном бреду являлись липкие гады, а тут в качестве олицетворенного кошмара - некто Пушкин. Стало быть, так.
«Я шел и думал - мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда», - вот они, семидесятые годы. Гордиться принадлежностью к ним, вероятно, никто из «семидесятников» не стал бы, но и стыдиться пришлось бы не всем. Режиссер Василий Сенин человек, конечно, молодой, при советской власти всерьез не живший, но в спектакле своем выглядит отнюдь не юным задиристым дарованием, разбирающимся с «отцовским наследием», а попросту засланным казачком. Портреты Брежнева, Гагарина, бюст Пушкина, старый хлам с ближайшей барахолки, брюки-клеш и ультра-мини, костюмы кричащих расцветок, как и актерские интонации - от хамства до застенчивости, от гэбистской проникновености до бабьего визга, - все это некий «совок вообще», нечто абстрактное, знакомое понаслышке, по сути - глубоко бессмысленное. Не случайно спящему Алиханову вдруг «снится» сон мальчика Бананана - на экране цитата из соловьевской «Ассы» в сопровождении незабвенного хита Агузаровой. Где середина семидесятых, а где конец восьмидесятых, и как изменился тон времени, и что происходило с героями, и где и почему оказался писатель Довлатов, и сколько ему оставалось жить, когда этот звонкий голос пел «недавно гостила в чудесной стране...» - все это режиссера не интересует. Было бы весело, празднично, с огоньком.
«Что же ты праздновал, сынок?»
Лилия Шитенбург
|
