Один из любимых авторов Юрия Бутусова вновь стал его проводником в область чистого эксперимента, когда из сонма действующих лиц сохранено всего шестеро, а из плотной вязи диалога – тонкие нити монологов. Перед нами не знакомые чеховские недотепы, а актеры-куклы, участники терапевтического сеанса Софьи Александровны Серебряковой, намеренной расстаться с болезненными воспоминаниями.
Художник Александр Шишкин сооружает на сцене трехстенную комнату из белого картона с четырнадцатью реальными и нарисованными тушью фальш-дверями. Над некоторыми из них написаны имена владельцев: Няня, Маман, Соня, Елена, Ваня, Алекс и последнее, короткое, седьмое имя небрежно заштриховано. Правый угол стены украшает синее чернильное пятно, в эту дверь герои будут отправляться “на работу”. В распахивающиеся дверные проемы видны захламленные старьем узкие коридоры. Кажется, что затеянный здесь ремонт идет уже не одно десятилетие, но толку в нем – ни на грош. Непригодную для жизни обстановку дополняют испачканные случайными мазками белил лица и припудренные побелкой костюмы обитателей имения и монтировщиков. Картина увядания представлена наглядно.
Спектакль Бутусова – тот редкий случай, когда вся сценография оказывается исходящим реквизитом спектакля. К финалу Соня возьмет в руки топор и разрубит непрочную конструкцию, сложит двери и детали стен, обольет их бензином из канистры. Она даже зажжет спичку, позволив зрителю представить невозможное, как на сцене театра заполыхает и сгорит дом, ставший разменной монетой чужих планов.
Но спичка гаснет. О реальности случившегося пожара напомнят кусочки углей, вынимаемые дядей Ваней из карманов и выбрасываемые за ненадобностью перед финалом. Крах чужих планов засвидетельствует и Телегин, неожиданно присевший на краешек стула у рампы и рассуждающий о бегстве профессорской четы в Харьков, выплескивая из стакана вместе с остывшим чаем кубики льда.
Разрушение “дома” исчерпывает конфликт интересов, но не освобождает Соню от травм детства. Кажется, что весь сюжет воспроизводится в ее сознании в качестве средства вырваться из метафизической бездны памяти, ставшей для героини болью, пыткой, тюрьмой.
“Что он сказал? Что уже больше не будет бывать здесь? Да?” – неоднократно вопрошает Соня, пытаясь понять, за что отец сломал ее будущее, словно кукольный домик, сделав заложницей картонной камеры, за пределами которой она не представляет себе жизни. Единственным “рвущимся наружу” оказался Сонин крестный Телегин (Сергей Перегудов), то пробивающий стену ногой, то перелезающий через кромки бумажных перегородок.
В отличие от пьесы, где финал открыт, в спектакле ставится жирная точка. Соня уничтожает предмет спора, а затем вместе с дядей Ваней отправляется бродяжничать, взявшись с ним за руки и маршируя на месте. Через мгновение дядя Ваня умрет и завалится на пол, а Соня продолжит идти, повторяя слова “надо верить и жить”, что потонут в темноте финала и аплодисментах.
Имение – условное кукольное жилище чеховских чудаков – сделано из обувной коробки неведомого великана. Его владелица Софья (Ольга Муравицкая) начинает спектакль и она же завершает представление. Ее сорвавшимся с губ криком будет дробиться действие, став поводом для перестановок и смены картин. Ее воображение превратит кого-то из участников в надписи имен на стене, а шестерых – в кукол, разделенных на два лагеря противников.
У Чехова только Серебряков страдает подагрой, ревматизмом, мигренью, в спектакле же нездоровыми оказываются все жители усадьбы. У троицы ее обитателей наблюдаются явные признаки хронических недугов. Мучающаяся головной болью Соня болезненно бледна и похожа на фарфоровую винтажную куклу с туго затянутыми возле ушей гроздьями косичек. Выпивоха Телегин выглядит неспособной держать осанку тряпичной фигурой. А нелепо пародирующий манеру заправского водевильного резонера Иван Войницкий Александра Новикова предстал влюбленным горбуном, неистово сражающимся с прогрессирующей болезнью Паркинсона.
Пышущая здоровьем вторая тройка объединена увлечением творчеством. Искусствовед Серебряков Сергея Мигицко – улыбчивый, пружинистый “черт из табакерки”, ему все время жарко, отчего много пьет и даже публично раздевается до исподнего. Пропагандистка гедонизма и браков по расчету его молодая жена, выпускница консерватории Елена Натальи Шаминой – кукольная танцовщица, что трясет ритуальными бубенцами на запястьях и сменяет за спектакль пять нарядов. Оживший пластиковый богатырь с негнущимися конечностями доктор Астров Евгения Филатова – художник-абстракционист в испачканном краской рубище и резиновых перчатках – малюет на ватмане разноцветные планы уезда.
Смысл монологов персонажей сведен к общим темам – погода, работа, недостатки близких, а также необременительный самоанализ. Общения не возникает даже в танцах: под громкую музыку герои исполняют странные пластические соло, пока монтировщики осуществляют перестановку. Соня хаотично двигается, подобно инерционной фигуре курицы, вращающей при движении крыльями. Войницкий, будто заводная лягушка, неуклюже отстукивает чечетку. Телегин, как забытая игрушка, либо подпирает углы и дверные косяки, либо конвульсивно дергается на полу.
Однако связь между героями очевидна, и не только сюжетная. Электрический ток противоречий пробегает между персонажами “красивыми” и “некрасивыми”, “работающими” и “неработающими”, “художниками” и “философами”. Симпатию в спектакле вызывают все. Образы вышли емкие, парадоксальные, виртуозно исполненные опытными актерами. Но шанса этим “типам” Бутусов не остав-ляет, следуя безжалостному тренду времени: караван “эффективных менеджеров”, подобных профессору, будет неустанно следовать вперед, а “радетели исполнения долга” погибнут в дорожной пыли, как чуткий и трогательный дядя Ваня, приложивший немало усилий ради общего блага.
Чеховским чудакам и интеллектуалам у Бутусова противостоят художники-дельцы, вписанные в условия рынка и строящие свои планы за чужой счет. Успех таких творцов – в натиске, хватке, цинизме, умелых манипуляциях, блестяще сыгранных Сергеем Мигицко в сцене ссоры с Войницким. Их же антагонисты “дядьВани”, рефлексирующие, кроткие, нерешительные, превратились в изгоев, маргиналов, разновидность социальной немощи.
Кажется, что этический кодекс декабристов, воспеваемый поколением 1960-х, канул в прошлое навсегда. Пример исполнения долга и другие моральные образцы стали рудиментами, вымаранными эпохой со шкалы ценностей.
Под психотерапевтические раскаты волн, падающие капли воды и гул эха одинокая труженица Соня будет залечивать свои травмы, утолять скорбь сиротства, укрощать закипающую в душе ненависть и агрессию.
Она победит. Но вместо “неба в алмазах” ее ожидает тоска, тьма египетская, уныние. И никакого милосердия.
