О белых листах и закрытом клубе читателей Стерна
Было ли страшно начинать работу над таким объёмным материалом?
А что не страшно? Но со Стерном был карт-бланш, в том смысле, что его мало кто читал из наших потенциальных зрителей. Это раскрепощает: ты не вступаешь в противодействие ни с каким сложившимся мнением. Белый лист. Я люблю брать книги без сценической истории. Потом вдруг на спектаклях стали появляться зрители, которые знают роман. Это как закрытый клуб людей, которые читали Стерна.
Когда вы пришли в театр Ленсовета, уже знали, с какими артистами вы хотели бы поработать на этом спектакле?
Я точно знал, что Тристрамом будет Александр Новиков. И у меня было совершенно точное ощущение, что в спектакле должен быть Рома Кочержевский. А дальше стягивалась компания. К нам присоединились Наталья Шамина, Ольга Муравицкая, Анна Гольдфельд. И в последний момент появился Федя Федотов. И это было сюжетообразующим.
В одном интервью вы говорили, что ещё со студенчества мечтали когда-нибудь поставить «Жизнь и мнения». Вы много раз перечитывали Стерна? Что значит прочитать книгу?
Я в студенчестве её так и не прочёл. На первом курсе в институте у нас преподавал Борис Александрович Смирнов, профессор, корифей, которому был девятый десяток лет тогда. Он практически ничего не видел и читал лекцию в вечность. Он разговаривал с самими авторами, цитировал авторов на языке оригинала. И он рассказал об этой книге, о том, как там не сходятся концы с концами, как рассыпается повествование, совершенно несвойственное для классической литературы, абсолютно постмодернистское, опередившее своё время. На меня это произвело колоссальное впечатление. Я сразу же пошёл и купил эту книгу. И поставил в шкаф… На много лет. Первый раз я её прочитал в позапрошлом году, когда начинал работать над спектаклем. Мы уже тогда договорились с театром им. Ленсовета. Я сразу подумал об этой книге. Ведь это театр феноменальных артистов. Они могут держать внимание, разговаривая «о пуговичных петлях, о носах и усах».
Об изучении рая и рассыпающемся нарративе
Как в спектакле возникла поэзия Леонида Аронзона?
Эпиграф к одному из сборников Леонида Аронзона: «Предметом моей литературы является изучение рая». Вот живёт человек в таком печальном, застойном Ленинграде, в совершенно беспросветной ситуации — и изучает рай вокруг себя. И Стерн в этом очень на него похож. Он человек, восхищённый жизнью. Эта книга о самом несчастном человеке на свете, Тристраме Шенди, — план спасения бедного сельского пастора Стерна. Леонид Аронзон для меня — русский Стерн.
Были ли какие-то ощущения, о чём должен получиться спектакль, когда вы приступали к репетициям?
Обычно есть какой-то камертон. Точка отсчёта, вокруг которой всё раскручивается. Но в данном случае всё сразу пошло не так. Эта книжка нас спасла именно потому, что она обо всём и ни о чём. Она может быть очень весёлой, а может быть по-настоящему трагичной. Книга о том, как терпит фиаско намерение человека рассказать свою жизнь. Шкловский пишет, что эта книга о том «как велик человек в своих поражениях». Крушение нарратива как такового происходит с нами прямо сейчас. Все наши личные нарративы посыпались, бытие больше ни на чём не держится.
Где-то недели через две после начала репетиций мы разговаривали с Олей Муравицкой, и она сказала: «… Вся надежда только на то, что мы не знаем, что будет дальше». И я зацепился за эти слова. На следующий день я встал в 7 утра, отправил ребёнка в школу, пошёл в «Булочную Вольчека», сел там и написал текст песни. О том, что мы не знаем, что будет дальше. Когда оставляешь книгу на полке, через некоторое время находишь её совсем иной. Пока ты ел, спал, ходил за покупками, кто-то взял и переписал её. И что будет дальше с Дон Кихотом зависит не от Сервантеса, а от тебя.
Эта страница текста стала нашим камертоном. И дальше начал складываться спектакль, о котором никто не мог помыслить. Спектакль о растерянности маленьких людей перед стихией жизни.
О коньках и о письмах
У каждого из героев Стерна своя тема, на которой он зациклен.
Эти темы помогают жить или, наоборот, превращают жизнь в ад? У вас есть такие темы?
Не могу сказать, что мы в спектакле до конца это проанализировали. Стерн посвящает теме «коньков» больше времени. Он говорит, что, чтобы понять что-то о человеке, не надо изучать его биографию, надо изучать его «конёк», его странности — это и есть ключ к пониманию человека. «Конёк» — то, что тебя несёт. Как Конёк-горбунок, который выручает тебя в любых ситуациях. Это бегство, замыкание, спасение, но и то, что тебя вынесет из бездны. Но в спектакле этой темы мы коснулись слегка, от неё остались половина коня (хорошо хоть передняя).
«Конёк» — это бессмысленное увлечение. Это не профессия. Не хобби. Мистер Шенди — купец. Но его «конёк» не торговля. А доморощенная философия. В этом разница между делом жизни и «коньком». «Вы не поймёте ничего про моего отца, если будете изучать биографию торговца. Чтобы понять что-то про моего отца, почитайте его безумные записки» — говорит Тристрам.
Почему любовь происходит именно с дядей Тоби, человеком, который, кажется, уже совершенно не способен на неё, ни морально, ни физически?
Как раз именно поэтому. Там же есть ещё одна тема, важная и для книги, и для спектакля — письма к Дженни. То ли это письма Тристрама, то ли самого Стерна. В этом смысле там две любовных линии. Между вдовой и инвалидом войны. И между автором и некой Дженни. И мы с Александром Новиковым договорились, что в качестве финала я напишу письмо к Дженни. И спектакль кончается моим письмом моей жене. Я опять пошёл в «Булочную Вольчека» и написал. И отдал Новикову, который в данном случае — Тристрам. А Стерн в данном случае — я. Когда терпит фиаско намерение человека рассказать о своей жизни, он рассказывает о другом. Он начинает рассказывать эту нелепую историю о любви дяди Тоби и вдовы. Это был какой-то странный летний роман. Понятно, что из него ничего не вышло. Но это и есть план спасения Тристрама. Мы слышим его настоящую интонацию, когда он перестаёт говорить о себе и начинает говорить, как на его глазах два человека полюбили друг друга.
Об упущенном и о пойманном
Тристрам говорит, что самый счастливый день в его жизни — 19 июня, день, когда дядя Тоби влюбился в миссис Уодмен. Есть ли у вас воспоминание, которое оправдывает наше существование?
Я ведь тоже его наверняка упустил. Самое главное происходит всё время рядом с тобой. И всё время за кадром. Трагедия в том, что мы чаще пропускаем это, чем замечаем. Не видим, как дядя Тоби ухаживает за вдовой. Это всё время ускользает. Образ ускользнувшей жизни, чего-то прекрасного, что ты пропустил, связан с кинохроникой в конце спектакля. Это меня снимал мой дядя в Сибири. Там на экране ходит девушка. Это моя мама. И возникает странное чувство: ведь я это тоже видел, ведь я там тоже хожу. Какое-то пронзительное ощущение прустовского «утраченного времени». Не бывает времени, кроме утраченного. Мы его ощущаем, только когда оно ушло. Когда мы ждём каких-то событий, они существуют не во времени. Мы ждём само событие. Оно носит вневременную природу. Как целое. То, что происходит с нами сейчас, тоже лишено времени — оно просто происходит. Время мы обнаруживаем, когда мы, например, куда-то опаздываем. И вдруг мы понимаем, что время упущено. Или, если наоборот, произошло какое-то событие, а мы его не проморгали и похитили что-то у этого времени, которое ускользнуло из наших рук. Можно рыбу какую-то выудить из этой реки. Вот и всё.
В специальной программе «Золотой Маски» в этом году участвует один ваш спектакль — «Город Эн» в МДТ. Как для вас связываются эти два спектакля? Есть в них какие-то темы, на которые вы продолжаете говорить?
В прошлом сезоне у меня вышло три спектакля: «Город Эн» в МДТ, «Авиатор» в Линнатеатре в Таллине и «Тристрам Шенди» в театре им. Ленсовета. И все три спектакля о времени. О попытке реконструировать свою упущенную жизнь. Между этими вещами есть генетическая связь.