Режиссёр и соавтор сценической версии «Бесов» Алексей Слюсарчук говорит о своём спектакле как о попытке «высказаться о современности и её острых проблемах». Материал, по его мнению, идеальный: Достоевский отчасти сформировал русское национальное сознание и определил наше «интеллектуальное и чувственное пространство» на несколько столетий вперёд. Если добавить к этому факт участия Слюсарчука в качестве второго режиссёра в проекте Ильи Хржановского «Дау», который по всему миру прогремел шокирующей откровенностью в изображении вещей, о которых принято молчать, можно ожидать от постановки бесстрастного препарирования русской души. Но она этим чаяниям не отвечает: режиссёр здесь не столько хирург, сколько батюшка, а история выходит мягкая и даже душевная.
На что это похоже?
Никаких вольных трактовок и экспериментов вроде кросс-кастинга, обнажёнки, мучных облаков, литров крови и воды, никакого смакования насилия (оно здесь проговаривается словами и обозначается пунктиром — так, что мы видим только итог), фигура рассказчика, который зачитывает длинные фрагменты текста… Новые «Бесы» выглядят как спектакль «по классике» для школьников. Впрочем, несмотря на формальную традиционность, версия Слюсарчука не совпадает ни с одной из устоявшихся трактовок — это не «антинигилистический памфлет» и не «политический триллер». С некоторой натяжкой его можно счесть «предупреждением», но предупреждает он совсем не о коварстве идей и опасности радикализма. А о чём?
Слюсарчук выводит героев вместе с их конфликтами в человеческое измерение, оставляя «революционную» линию как бы за скобками. Здесь даже Пётр Верховенский убивает студента Шатова не по политическим соображениям, а потому, что тот когда-то его оскорбил, прилюдно в него плюнув.
Каждого здесь можно понять — от нищего алкоголика Лебядкина до Ставрогина, который вообще до поры кажется самым нормальным в этом обществе сумасшедших, неспособных быть честными с собой. Он вполне искренне зовёт Марью уехать с ним в глушь, напивается, узнав о гибели Лебядкиных, по-человечески уговаривает Дашу отступиться от него. Да и о его грехах в спектакле рассказано впроброс и на правах слухов (а слухи ведь могут лгать). В общем, Ставрогин кажется хоть и слабым, но настолько неиспорченным человеком, что его исповедь, пусть и приглаженная путём пропуска некоторых деталей, вызывает удивление — настолько она ему не идёт. Впрочем, и тут как-то хочется его понять и пожалеть: залюбленный авторитарной матерью, а потом заброшенный ребенок, который никогда не знал настоящего внимания, и которому слишком часто всё было можно, в тревоге ощупывает границы дозволенного — и ужасается собственной бесчувственности.
Его мать Варвара Петровна — сильная женщина, терзаемая комплексом спасительницы. 20 лет она и ждёт решительного шага от человека, которого любит, и всеми силами препятствует ему. Связанный с ней манипулятивными отношениями Степан Верховенский за эти 20 лет остался вовсе без воли. Он чувствует себя устаревшим и тяжело переживает выход в тираж в обществе, в котором прежде был авторитетом. На волне общего сострадания хочется понять даже его сына — интригана и убийцу. Пётр — не нужный отцу, не уважаемый, заурядный человек без стержня, зато с комплексом неполноценности, который упивается любой властью и не может стерпеть цельности ни в ком. Потому и подлавливает в моменты слабости доброго честного Шатова и прямого принципиального Кириллова.
Кажется, что бесы здесь — это именно слабости: комплексы, боли, страхи, которые люди не готовы или не могут осознать. Потому герои и не выглядят одержимыми — скорее очень усталыми и несчастными. Они маются сами не понимают чем (а если думают, что понимают, то ошибаются). И говорят, говорят… Много и по-достоевски. Некоторую динамику длинным статичным сценам придаёт использование стульев как инструментов заявления позиции: герои переставляют их, садятся, встают, меняются местами. Время от времени стулья занимают своё место в основании подобия башни, которая тянется до самых колосников — вавилонской башни человеческих споров, страстей и грехов.
Ею библейская символика не исчерпывается: над сценой с самого начала парит огромный деревянный крест, с которого в первом акте свисают тела повешенных. Спускаясь всё ниже после каждого антракта, в конце он оказывается на земле — оттуда его попытается поднять Ставрогин, после чего сядет на него и затушит об него сигарету. Если вам кажется, что настали последние времена — вам не кажется, об этом прямым текстом говорят фрагменты из Откровения Иоанна Богослова, которые время от времени зачитывает книгоноша. Правда, вся эта религиозная бутафория совершенно не идёт картине скандала в благородном семействе — нет в ней глобальности, слишком она бытовая и частная. Да и многоэтажные идеологические формулировки в ней растворяются, улетучиваясь из головы почти сразу — потому что проигрывают трагической складке на лбу Варвары Петровны, гордо вскинутому лицу оскорблённого Лебядкина и светящимся глазам Шатова с младенцем на руках.
Зачем это смотреть?
Три года прошло после ухода Юрия Бутусова с поста худрука, а Театр им. Ленсовета так и не определился с репертуарной политикой. Премьер много (только за прошлый сезон их было десять, в этом обещают ещё столько же), и все они очень разные — и по формату, и по уровню. Но ленсоветовская труппа остаётся одной из сильнейших в городе.
Даже из не слишком внятного материала Ольга Муравицкая, Александр Новиков, Иван Батарёв, Александр Крымов, Марк Овчинников, Илья Дель, Маргарита Иванова умудряются выжать максимум. Сжатая в кулачок Варвара Степановна, жалкий и трогательный Степан Верховенский, скользкий подлец Петруша, сияюще наивная Марья — это в первую очередь блестящие актёрские работы. А остросюжетная фабула Фёдора Михайловича не даёт зрителю заскучать, хотя на четвёртом часу действия мозг начинает протестовать против бесконечных философских периодов.
Так что если у вас есть желание прикоснуться к миру Достоевского, и сделать это без лишних экспериментов — почему бы и нет?
