Под конец сезона в Театре имени Ленсовета выпустили долгожданную премьеру «Вишнёвый сад», где Раневскую играет Анна Ковальчук. Один из премьерных показов пришёлся на день рождения актрисы, так что поздравления с круглой датой она принимала и на сцене, и на съёмочной площадке сериала «Тайны следствия», где мы встретились на следующий день, чтобы записать интервью.
– Для вас это привычная ситуация – играть спектакль в свой день рождения, принимать поздравления на сцене?
– Да, это достаточно часто происходит. Мне нравится и в кругу семьи побыть днем, и вечером оказаться в кругу семьи театральной – это мой второй дом. В Театре Ленсовета я очень многих люблю, и потом энергетика из зрительного зала в конце спектакля, она в день рождения всегда особенная, всегда это запоминаешь. Но на следующий год можно попробовать просто взять и уехать. Многие уезжают. Почему бы не сделать это традицией?
– Вчера был «Вишневый сад».
– И подобралась компания действительно близких, родных людей. Помимо поздравлений они придумали и спели песню – я выставила потом в нашу театральную группу в соцсетях. А на спектакле «Все мы прекрасные люди» в прошлом году каждый на свою сцену выходил с цветочком, и моя героиня от всех принимала цветы. Это же надо было обыграть, но тоже было мило и интересно.
– В театре вообще возможна женская дружба? Между актрисами она существует?
– Конечно, женская дружба существует. У меня прекрасные отношения с актрисами и в театре, и на съемочной площадке. Мы очень активно коннектимся со всеми, с кем начинали работать еще девчонками. То ли правильные пути находятся, то ли атмосфера располагает, но всегда рядом есть люди, с которыми я невероятно счастлива общаться. Правда, я думаю, что актрисы в принципе не находят времени, чтобы дружить. Просто некогда. Пообщавшись на репетициях или на съемках, я прихожу домой и дружу со своей семьей. У меня есть подруги и вне театра, которые «разбавляют» профессиональное общение. То есть вокруг меня очень много людей, с которыми я хотела бы обмениваться энергиями и опытом – не только на работе.
– До того, как вы стали частью труппы, была особая тяга к Театру Ленсовета? Может быть, пересмотрели весь репертуар, как молодой Вахтангов, прежде чем поступить в МХТ?
– Нет, такого не было, но мои старшие друзья, за которыми я наблюдала, курс Фильштинского, они своей большой компанией пришли сразу после окончания института сюда вместе с Бутусовым. За его карьерой я тоже следила с неослабевающим интересом и понимала, что это режиссер, с которым я точно хотела бы работать. Прямо тяги к Театру Ленсовета не было. Но в те годы я была настолько молода и доверительна миру, что, делая выбор, не сомневалась: для меня это лучшее решение, судьба, Бог приготовили мне оптимальную ситуацию перехода из института в театр. И когда на четвертом курсе меня пригласили в труппу, я с удовольствием согласилась. Хотя и в МДТ меня брали к Додину, и в Молодежный театр я бы, наверно, пошла к Спиваку, потому что его тоже люблю. Мне кажется, все театры нашего города способны в себя влюбить – есть где поработать. Но так вышло, что здесь я уже много лет, подсчитали вчера вместе – 24 получилось. И я счастлива. Мне нравится мой второй дом.
– За эти 20 с лишним лет какой самый ценный, самый дорогой – не в материальном смысле – подарок вы получили от театра?
– Вообще это интересный момент: как выяснилось, я самая молодая народная артистка России (можете перепроверить). И это, конечно, благодаря Театру Ленсовета – я же не собиралась никуда подаваться, даже не думала. Мне казалось, ну, какая «народная»? И вдруг стала ей в 40 лет. Оказалось, театр представил меня на звание и приложил усилия невозможные, чтобы его присвоили. Не могу сказать, что после что-то изменилось. Только ответственности прибавилось: когда в программке написано «народная артистка», понятно, что надо все-таки соответствовать. Вот такой подарок был от театра. Не то чтобы звание это было нужно, но, когда получаешь его, понимаешь, что тебя отметили.
Подарков, на самом деле, было море. Что бы я ни попросила – отпустить в отпуск, освободить дни для съемки – никогда не получала отказ. Никогда мне не ставились палки в колеса. Я 22 года снимаюсь в «Тайнах следствия». Безусловно, и театр, и завтруппой много делают, чтобы я могла и на съёмочных площадках работать.
– Роль Раневской в премьерном «Вишневом саде» можете назвать подарком, или это нечто другое?
– Нет-нет, это не подарок. Это прогнозируемый результат, к которому я пришла по мере созревания актерских навыков и моей души. В сочетании друг с другом они позволили мне получить эту роль, чтобы я высказала всё, что накопила. А накопила я принятие: что бы ни происходило, хорошо это или плохо, я всегда принимаю с позиции благодарности как лучший исход для меня. И Раневская благодарна – не знаю, видят ли это зрители – но когда Лопахин говорит: «Я купил», – у моей героини внутри поднимается благодарность за то, что он взял на себя эту ношу, всю тяжесть ответственности за вишневый сад, принял то, о чем сама она заботиться не в силах, – то есть освободил её. Раневская именно с благодарностью смотрит на Лопахина, не с жалостью, потому что жалость – это когда «жалишь» другого, на самом деле, это очень плохое чувство. Она смотрит, скорее, с сожалением, понимает, что это человек, которому предстоит принимать тяжелые решения: сохранить или вырубить? Это же какой груз он на себя берет! Какой кармический урок! Раневская, конечно, видит его судьбу, видит, что это не приведет к росту его души, к счастью для него.
Мне почему-то кажется, что никто эти темы в роль Раневской ещё не вкладывал. Просто нам повезло с режиссером Уланбеком Баялиевым, который тоже существует на чакральной позиции и очень много про это понимает – про позицию принятия. Поэтому мы много говорили о том, как моя героиня может относиться к потере, если она стоит над человеческим отчаянием, если даже ситуацию с сыном она принимает как судьбу, с которой не поспоришь... И то, что она видит мертвых, свою покойную маму, своего погибшего мальчика, - объясняет, почему она не может расстаться с садом. Потому что здесь Раневская видит не деревья – она видит своих близких: папу, маму, деда, сына. Лопахин говорит «вырубить сад», а для нее это значит – «стереть род», «вырубить» силу рода.
Так хочется, чтобы зритель это хоть чуть-чуть почувствовал. Некоторые говорят «ну, совсем нет активности в спектакле», а я объясняю, что тут про другое построено: когда ты сидишь в медитации с прозрачной музыкой, просто в молитве сидишь, пытаешься созерцать мир с закрытыми глазами и общаться с Богом, понятно, что ты не бежишь и не кричишь. Мне хотелось на этот уровень выйти.
– На самом деле, медитативный спектакль получился.
– Да, медитативный, и я очень счастлива существовать внутри. Я понимаю, где зритель начинает чуточку скучать, чувствую энергетику зала, её «провалы», потому что занимаюсь разными практиками, связанными с энергией. Ну, может и ничего, что сначала провал, потом будет подъем.
– Знаете, Дмитрий Крымов недавно выпустил в США «Вишневый сад» – о мире за минуту до катастрофы, до смертельного хлопка и людях-бабочках, бьющихся о стекло. У вас не было похожего ощущения, когда репетировали спектакль?
– Как же не было, «тектонический сдвиг» конца февраля, когда всё в мире изменилось, совпал с нашими репетициями, и, естественно, это попало в нас. Как вообще репетировать, когда всё по-другому? Но помогла как раз позиция, когда ты встаешь над ситуацией, понимаешь, что любое событие (рядом или далеко, неважно – ты же все равно часть единой системы), оно дается как урок. То есть мы попробовали посмотреть поверх «дымовой завесы», встать на ту позицию, на которую я благодаря Раневской пытаюсь подняться: знаете, когда начинается осень, срываются листья, деревья гнутся под ветром, ударяют заморозки, кажется, что это катастрофа, жизнь кончена, но ты же можешь смотреть с позиции будущей весны – даже если это сию минуту очень сложно.
И еще, знаете, мне, чтобы выйти на нужный уровень понимания, помогла мысль, что Раневская приезжает сюда умирать, здоровье её на критически низких показателях, и я всю роль репетировала в седом парике, который теперь возникает только в конце. Почему меня вносят на руках вначале? Она приезжает уже предельно ослабленной. На репетициях мы разные вещи пробовали, думали, что она и ослепшая, и много чего еще… И дочка Варя рассказывает про Париж: мама на последнем этаже, все прокурено, какие-то люди вокруг – и духовник. То есть, видимо, совсем ей плохо... Почему она не уезжает сразу после торгов? В августе продан сад, а они до конца октября остаются. Мне кажется, Раневская понимала, что в августе ее уже не будет на этой земле, но вот уже осень, один месяц, другой, а она все еще ходит по своему дому в ожидании конца. Наверно, прежде всего, эти наблюдения помогли разобрать пьесу, которую 100 раз уже поставили.
– Людей, которые сейчас уезжают или готовы уехать из страны, вы не имели в виду, когда работали над спектаклем?
– Я имела в виду всех людей, потому что где бы ты ни был, хочешь ты уехать или нет, твой сад, твой род, он всегда с тобой. Вот про это я играла – чтобы подняться над сугубо российской историей, чтобы чувствовать себя человеком мира, человеком Вселенной, божьим человеком. Эти вещи уже поинтереснее, чем просто «сад вырубают, мы уезжаем, мы теперь бездомные…» Это уже совсем другая чакра.
– Что должно произойти, чтобы вы подвели черту под своей прошлой жизнью и уехали в Париж, например, как Раневская? Возможно такое?
– Ну, я думаю, что пути Господни неисповедимы. Конечно, всё возможно. Нельзя это отрицать. Было время, я говорила, что никогда не буду сниматься обнаженной – и тут же меня позвали в фильм «Мастер и Маргарита». В страшном сне не могла себе представить. Так что не могу ничего сказать по поводу отъезда. Я там, где я нужна – как человек, как актриса. В моей картине мира нет границ. У души, надеюсь, вообще нет ни границ, ни возраста, о чем мы говорим…
– Что режиссер Баялиев имел в виду, говоря, что этот сад – про великую красоту? К каким версиям он вас подводил?
– Ой, ну много версий было, в том числе та, о которой мы говорили: когда ты способен увидеть силу рода, за тобой стоящих родных. Меня сын спрашивает: «Мам, вот я не пойму, есть я, мама и папа, дедушка и бабушка, прадедушка и прабабушка, а сколько же людей жило раньше?» У каждого человека своя «корневая система». Я думаю, когда ты чувствуешь её силу, это и есть великолепие. И вообще, конечно, это умение видеть перспективу. Моя героиня, даже когда разрушается её дом, её прошлая жизнь, всё равно улыбается, видя не осень ненастную, а весну будущую. Я думаю, здесь и есть источник силы – в способности видеть «великую красоту». В людях – вот, что ещё важно.
– Как получилось, что вы стали играть с японской эстетикой, а вишневый сад в итоге «срифмовался» с цветущей (а точнее отцветающей) сакурой?
– Это легко объяснимо. Раневская приехала из Парижа, где интеллигенция в то время очень увлекалась Востоком, Японией, всем японским, и вернувшись сюда, она устраивает вечерок, бал, и это есть у Чехова, но устраивает его в стилизованном ключе. И стилистически отрывается от реальности, чтобы подальше уйти от торгов, чтобы себя отвлечь, переключить на эту Японию, подготовку, костюмы, танцы.
В «Вишневом саде» мне так легко существовать на сцене, потому что обычно актер пытается роль играть и чуть-чуть зрителя чувствовать, а я вообще забываю про зрителей. Баялиев научил растворяться в музыке, поэтому моя Раневская живет в другом ритме, в другом мире.
– Баялиев говорит, что в какой-то момент подумал сделать вас Лопахиным, но вовремя себя остановил. Вы бы пошли на такой эксперимент?
– Знаете, все спрашивают про это – и я забываю Уланбеку переадресовать вопрос. Честно говоря, вообще никогда не слышала, что мне могла отойти роль Лопахина. Скорее всего, это какая-то шутка. Конечно, я бы не пошла на этот странный эксперимент. Мне есть, что сказать в роли Раневской. Поэтому – нет.
– Гендерный перевертыш, как в бутусовском «Гамлете», например, это разве не интересная задача?
– Очень интересная. Очень! Но когда есть такая жемчужина, как женский образ Раневской, какой смысл её менять на Лопахина? Вот Гамлет – да, я понимаю. Прекрасно понимаю Лауру <Пицхелаури>.
– Не могу не спросить про Юрия Бутусова, который с уходом из Театра Ленсовета, наверно, потерял свой «вишневый сад». А что вы потеряли с его уходом?
– Ничего не потеряла, потому что Бутусов вложил в меня ровно столько, сколько у него было для меня. Я это всё приняла, очень бережно храню и на этой базе выстраиваю многие роли, многие вещи в моей жизни. Его путь в Театре Ленсовета был предопределен временем, и я убеждена: он ушел не потому, что возник конфликт, а потому что контакт, вернее – «переливание» друг в друга, обогащение труппы (мы «наполняли» его, а он – нас), оно просто достигло своего творческого апогея. Дальше, возможно, было бы разрушение. Бутусов как очень тонко чувствующий человек, вероятно, понял, что приближается какая-то пустота, и уехал, как уехала Раневская: «Я не смогла, я не смогла…» Но наши отношения совершенно не пострадали. Хоть сейчас могу написать: «Я вас люблю», – и он ответит: «Я тоже». Потому что мы существуем на совершенно особом уровне общения – и это прекрасно.
– Что от того, как он понимает театр, вам передалось, что осталось с вами?
– Актерская честность, когда ты не изображаешь, а когда – существуешь. Это сложно объяснить. И, знаете, что еще – твое личное отношение, твой личный спектакль. Как говорят, Бутусов на разном материале ставит один и тот же спектакль всю жизнь. Этот его подход я перенесла на все пьесы, на всех авторов и пытаюсь туда вложить свою боль, всё, что у меня сейчас наболело. Раневская такая только потому, что я к этому пришла. Но понятно, что и замыслу режиссера все-таки пытаешься соответствовать. Вот Баялиев говорил: «Никаких истерик, никаких выходов в зал». Ну, нет так нет. Без проблем. Построим образ на другой базе.
– Спектакль «Город. Женитьба. Гоголь.» называют еще «Ленинград. Тоска. Бутусов.». И он, прежде всего, про личное ощущение города. Оно совпадает с вашим?
– Ну, конечно, мы ведь делали это вместе и как раз другим, отличным от «Вишневого сада», способом. Если Баялиев не принимал ни одного этюда, то Бутусову мы несли свои «фрагменты» города в большом количестве: пышки, ряженые Екатерина и Петр, бомж в банках, ролики – чего только не было. Тысяча этюдов. Бутусов их отфильтровал и соединил в тему. Из наших «ноток» написал симфонию. Осталось то, что осталось. Разводной мост, «Алые паруса» – это всё наше, на тот момент времени. Сейчас бы мы, естественно, делали по-другому.
– Почему Петербург вы не променяли на Москву?
– Я здесь, потому что не сопротивляюсь судьбе, и на актерский-то поступила, потому что она туда привела. Если бы в Москву переехала моя семья, и я бы туда поехала. Просто так получается. Никто меня не переманивает, не ставит перед выбором. И я очень рада, что не приходится выбирать. Если бы «спорили» между собой Питер и Москва, два театра, тут хороший и тут хороший – выбирай, это было бы мучение. Но судьба меня не тревожит. В Петербурге мне очень комфортно.
– Вы сказали, что особым образом работаете со своей энергетикой, и это чувствуется, на самом деле, рядом с вами начинаешь дышать ровнее. Можете посоветовать, как восстанавливать баланс?
– Знаете, в двух словах тут не посоветуешь. Но, наверно, главное – изучение себя, погружение в себя, осознание себя, к чему я подходила с очень разных сторон: прибегала и к астрологии, и к чакрологии, и к human design. Когда даются эти инструменты в жизни, можно более осознанно пройти какие-то этапы, ступени собственного развития. «Равновесие» зависит от дыхания, как вы правильно заметили, от соединения с природой – есть очень много путей, чтобы сбалансировать себя внутри, с легкостью проживать и благодарить эту жизнь за то, что она есть. И еще: если готов ученик – найдется и учитель. Поэтому надо просто быть в состоянии ученика, в котором я нахожусь постоянно.
– Говорят, искусство не может существовать без страха. Все художники боятся. Опуститься ниже однажды достигнутого, например. У вас есть профессиональные страхи?
– Безусловно, они есть и даны нам именно для того, чтобы стать сильнее, они являются триггером. С одной стороны, я за это благодарна, а с другой – я убеждена, что страх – самый плохой советчик, какой только может быть в жизни. Вообще самая большая проблема человека, самое неприятное, что есть в человеческом сознании – это страх смерти. И по большому счету все страхи – деструктивные, они даются от дьявола, а всё прекрасное – от Бога.
– Многие, кто работал с Бутусовым, говорят, что театр – это потрясение, что современный театр – будоражащий. А для вас он, в первую очередь, какой?
– В первую очередь манкость должна быть, манкость в любом ее проявлении – пускай это будет изобретательный детский спектакль, пускай это будет творческий вечер, связанный с поэзией или с музыкой, где я, например, полностью раскрываю свою душу и говорю со зрителем. Здесь я сама себе режиссер – я выбираю материал, способ подачи и т.д. Нельзя сказать, что современный театр – однородный, нельзя всех чесать под одну гребенку. Он, как и 100 лет назад, просто отражает зрителя, который приходит в зал, отражает его нужды и потребности, а они – очень разные. Поэтому в Театре Ленсовета есть в кассовом фойе для ориентира зрителей «красная» и «зеленая» папки с репертуаром. «Зеленая» – это традиционные спектакли, драмы или комедии с ясным чётким сюжетом, без метафор и гипербол. А в «красной» есть такие спектакли, после которых я сама порой прихожу в себя целую неделю. Не говоря уже о публике, которая, судя по отзывам, просит: «Пожалуйста, можно меньше боли...»
– Реалистическая манера игры, кажется, давно и безнадежно устарела и современному зрителю нужны другие способы воздействия, которые могут его встряхнуть. Разве нет?
– Ну, это неправда, потому что реалистические, допустим, выяснения отношений между ревнивцами в семье или любовниками, они порой становятся такой экстремальной встряской, такими страстями, что на сцене их как раз стесняются: «Это же театр – мы сейчас немножко намекнем». Но тот же самый Бутусов показал: всё, что кипит у человека внутри, всё, что сдерживается, в спектакле вырывается в неожиданных формах: мы это как раз выпускаем, проявляем на сцене и даже немного утрируем, так что зрителю становится стыдно и больно, когда он узнаёт себя.
– С конца февраля многие творческие люди находятся в штопоре и доказывают (самим себе, прежде всего) право заниматься театром. У вас нет сейчас ощущения бессмысленности профессии?
– Ни в коем случае, вы что! У меня наоборот появился глобальный смысл приходить в театр и дарить людям надежду. Я выхожу на сцену, чтобы чуть-чуть подсветить им путь, выход из бессмысленности, чтобы показать мой способ жить и наслаждаться жизнью несмотря ни на что, учиться доверять Господу, полагаться на него и благодарить – я все время об этом говорю – ценить свою жизнь как подарок, потому что не всем это дано. Может быть, витиевато ответила, но я считаю, что сейчас не паузу надо брать, а, наоборот, все силы направить на то, чтобы выводить своих зрителей из «штопора». Как, собственно говоря, в годы блокады Ленинграда продолжали работать театры – и это был свет. Я считаю, театр в любом случае должен быть светом. Если он не подсвечивает направление – куда идти, куда бежать, когда живешь внутри катастрофы – это не театр, а что-то другое.
Беседу вела Татьяна Власова
