4 ноября в Театре имени Ленсовета состоится премьера - «Тартюф» Мольера в постановке Романа Кочержевского. Накануне спектакля мы задали вопросы заслуженному артисту России Александру Новикову, исполнителю роли Оргона.
- Господину Мольеру в январе исполнится 400 лет. Театр – дело сегодняшнее, если в зрителя не попадает тема, проблема, конфликт, можно сказать, что спектакль проигран. Как на таком расстоянии рассмотреть в Мольере сегодняшний день?
- Самая большая трудность заключается в том, что Мольер, согласно истории мирового театра, - комедиограф. Облако, которое витает в наших представлениях вокруг Мольера, именно этого свойства. Как только мы решаем, что пьеса, которую мы играем, – комедия, мы оказываемся в поле совершенно определённых обязательств перед зрителем. Оказываемся в довольно узком коридоре, при всём уважении к великому театральному жанру. Мне же всегда казалось, что мольеровские Оргоны, Арганы, Журдены, Гарпагоны, то есть все главные герои его текстов, - трагические фигуры. И возникают странные ножницы: с одной стороны, указанный жанр комедии обязывает тебя к определённому оттенку, интонации, настроению…
- И зритель, видя надпись «Мольер» на афише, ждёт этой определённости, уверен, что будет ярко, азартно, смешно...
- Именно так. Но с другой стороны, если в двух словах рассказать о том, что происходит с вышеперечисленными героями в пьесах «Тартюф», «Мнимый больной», «Мещанин во дворянстве», «Скупой», то мы увидим историю человеческой катастрофы. И в идеале этих героев должны играть крупные драматические артисты.
- И даже трагики.
- Да. Есть и ещё одна сложность в постановке мольеровских пьес. Он мастерски писал две-три главные роли. Они – подарки артистам. Роли же так называемого «второго плана» - молодых любовников, друзей, сыновей-дочерей и прочих – написаны довольно схематично, прикладно. Они нужны для движения сюжета, и это создаёт сложность в работе. На каком-то этапе работы над пьесой Мольера режиссёр и артисты должны для себя определиться: спектакль будет развиваться в сторону драматической истории или в сторону комедийно-лирического сюжета.
- И в какую сторону движется ваш «Тартюф»?
- Конечно, мы понимаем, что в пьесе заложено много комического. Это проявляется через смешную реплику, репризу, порой явно водевильную ситуацию, но глобально не формирует язык спектакля, его тему, конфликт. Для меня пьеса «Тартюф» - о колоссальном наказании за иллюзии, которое настигает моего героя Оргона, отца семейства, в которое вторгся Тартюф.
- На пьесе приклеен ярлык, формулировка - «драма обманутого доверия». Но разве только в этом главная проблема? Тартюф, мне всегда казалось, появился в этой семье не случайно, буквально – не по своей воле. Его ждали. Он был необходим.
- Тартюф возникает в этом доме как отчаянная попытка Оргона разобраться со своей жизнью. Оргон приводит этого человека на место какой-то пустоты в надежде, что он не столько заполнит её, а прояснит ситуацию. Вскроет её. Отчаяние Оргона и есть та самая почва, на которой вырастает необходимость и возможность привода в дом чужака. В нашем спектакле и Оргон, и Тартюф – взрослые люди одного поколения. Тартюф же часто бывает в спектаклях довольно молодым героем. В нашей истории Тартюф – нарочито взрослый человек. А рядом с ними - нарочито юная хозяйка дома, жена моего героя Эльмира (в исполнении только-только пришедшей в труппу театра Дианы Милютиной. – В.Н.), и это должно высечь новый смысл. Есть брак, изначально не идиллический, есть кризис отношений мужа и жены, есть непонимание с детьми. Тартюф попадает в неблагополучный дом, в этом всё дело. Дом Оргона – болезненный дом, ситуация в нём обострена. Перед нами семья, в которой живёт глубокое одиночество.
Семья, в сущности, разрушена. И история сближения Тартюфа с женой моего героя Эльмирой - удивительно тонко написанная Мольером коллизия. Мне кажется, зрители вообще не должны до самого конца понимать, что происходит между Эльмирой и Тартюфом. Как правило, эта линия сюжета играется так: Тартюф – похотливый завоеватель-коллекционер женских сердец, а Эльмира хочет открыть глаза мужу на недобросовестность его намерений. Нам же хочется, чтобы эта линия была загадочной, потому что в этой пьесе между ними проходят токи особой частоты. Женская роль написана Мольером в этой пьесе удивительно, гораздо сложнее, чем обычно Эльмиру играют. Да, она входит в эту историю флирта с Тартюфом как в авантюру, желая доказать мужу, что он впустил в дом змею. Но – теряет контроль над собой, потому что в лице Тартюфа встречается с той силой, которой в её жизни не было до этого. Она не имела такого градуса эмоций, чувств с мужем. Её посещает, можно сказать, озарение, что так вообще между мужчиной и женщиной может быть. Игра выходит из-под контроля. Если нам это удастся сделать, то линия Тартюфа и Эльмиры будет выиграна в спектакле.
- В нашем разговоре мелькнуло слово «змея» относительно Тартюфа. Трудно поверить, что уникальный тонкий умный артист Олег Фёдоров в этой роли удовольствуется этим качеством. Кто такой у вас Тартюф?
- Я думаю, что получается некий странник, странствующий одиночка, ветром судьбы занесённый в этот дом и встретивший в лице юной Эльмиры неожиданную и невероятную для себя силу притяжения. Даже можно сказать – мечту. То, как строит роль Олег, даёт право понять: Тартюф – не хищник, не собиратель трофеев, он – путник, забредший в этот дом. Печальный человек, который вдруг сумел дать Эльмире то, чего у неё никогда не было. Вывел из состояния уже ставшего привычным анабиозного покоя и равнодушия.
- Роман Кочержевский ставит в театре третий самостоятельный спектакль. Первый – это дебют, второй – испытание, третий – уже выстраивается линия стиля, почерка, мировоззрения. Ты работал с ним и над «Мёртвыми душами», и над «Утиной охотой». Если бы вас некий театр спросил, стоит ли обратиться к режиссёру Кочержевскому, как бы вы охарактеризовали, описали его индивидуальность?
- Рома слышит или отчаянно пытается услышать интонацию любой пьесы по-своему. Вот это желание слушать голос пьесы своим собственным слухом является главным его качеством. Он изо всех сил уходит от традиционных привычных звучаний. И в «Тартюфе» с его помощью мы стараемся услышать непривычные интонации пьесы, потому что привычные её интонации, к сожалению, слишком на слуху.
Мы вернулись к теме, что такое мольеровские пьесы. Мне вот, повторюсь, они кажутся не смешными, а страшными. Ну что смешного в финале «Полоумного Журдена», когда стоит обманутый всеми человек, над которым поиздевался весь мир? Или финал «Скупого»? Или финал «Тартюфа», где Оргон потерял всё, что можно было потерять, - жену, детей, дом, свободу? Где тут предмет для хохота?
Если бы меня попросили сказать одно слово, которое для меня характеризует Мольера, я бы сказал – простодушие. Уникальность его языка, если переводы правильно передают суть, в запредельном простодушии героев. Это и есть точка сложности для сценического воплощения. Играть простодушие намного сложнее, чем коварство, ненависть и прочие острые вещи. Настоящее простодушие трудновоплотимо, у него практически нет разнообразия красок для маскировки.
- Вы имеете в виду, что мы должны поверить в то, что герои на сцене не видят того, что нам, сидящим в зале, очевидно?
- В том числе и это. Мы сегодня живём в совершенно другой системе координат, и жизнь кажется гораздо более вариативной, запутанной и сложной. А Мольер предлагает простые ситуации. Жена говорит мужу: полезай под стол, и увидишь, как меня будет соблазнять на столе твой дружок. Это так просто, что непонятно – как же это так просто можно играть. В этой простоте и есть огромная сложность преломления. И именно эта простота граничит с трагической пропастью.
Беседу вела Вера Николаева